Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард

Брайсон был (и, несомненно, остается – хотя уже не работает в Королевском институте) светочем технической изобретательности и импровизации. Его вотчиной была обширная мастерская, заваленная полезным мусором – в том числе реквизитом прошлых сезонов лекций (никогда не знаешь, когда что пригодится). Именно его задачей было создавать приспособления и все необходимое для лекций (или руководить их созданием) – причем не только Рождественских лекций, но и пятничных докладов, и многих других. Слегка досадно, что его имя звучит как фамилия, и публика могла бы счесть меня старомодным, услышав, что на лекциях я обращался к нему “Брайсон”. В прежние времена лекторы и вправду обращались к его предшественнику “Коутс”. Услуги Брайсона и его команды (то есть одного молодого человека по имени Бипин) были предоставлены в мое распоряжение, и я должен был как следует подумать и обсудить с Брайсоном и Уильямом и Ричардом, как ими воспользоваться.

Непредвиденной и приятной особенностью Рождественских лекций оказалось то, как одно их упоминание золотым ключом отпирало любую дверь. “Вы хотите позаимствовать у нас орла? Ну, это сложно, я, честно говоря, даже не знаю, как тут помочь, вы же вряд ли вот так рассчитывали, что мы… А, так вы читаете Рождественские лекции в Королевском институте?

Что же вы сразу не сказали! Конечно, так сколько орлов вам понадобится?”

“Вы хотите сделать МРТ мозга? Так, кто ваш лечащий врач? Вас направили в отделение МРТ по государственной страховке? Или вы частный клиент? У вас есть страховка? Вы вообще представляете себе, сколько стоит МРТ и какие у нас очереди? А, вы читаете Рождественские лекции? Так, ну это совсем другое дело, я припишу вас к одному исследованию, никаких вопросов не будет. Сможете приехать в рентгеновское отделение к обеду во вторник?”

Одним лишь упоминанием Рождественских лекций мне удалось одолжить электронный микроскоп (большой, тяжелый, с доставкой за счет хозяина), полную систему виртуальной реальности (владельцы которой взвалили на себя невероятный труд запрограммировать в нее модель лекционного зала Королевского института), сову, орла, многократно увеличенную диаграмму прохождения тока в компьютерной микросхеме, живого младенца и японского робота, умевшего дергаными прыжками взбираться по стенам, словно крупная, тяжело шипящая ящерица.

Общим названием для цикла из пяти лекций я выбрал “Вырастая во Вселенной”. Я имел в виду “вырастание” в трех смыслах: во-первых, эволюционное – рост жизни на нашей планете; во-вторых, историческое – рост человечества из суеверий к научному постижению действительности; и в-третьих, рост знания у каждого отдельного человека от детства к взрослому возрасту. Эти три темы красной нитью проходили сквозь все пять часовых лекций, которые были озаглавлены:

“Пробуждаясь во Вселенной”

“Спроектированные и псевдоспроектированные объекты”

“Восхождение на гору Невероятности”

“Ультрафиолетовый сад”

“Происхождение цели”

Первая лекция была типичной для Рождественских лекций Королевского института по количеству и разнообразию демонстраций. Чтобы показать масштабы экспоненциального роста популяции в гипотетических условиях изобилия пищи и отсутствия ограничений, я сравнил его со сгибанием листа бумаги. Каждый раз, складывая лист бумаги пополам, мы удваиваем его толщину. Сложив его еще раз, получаем бумагу вчетверо толще исходной. Дальнейшие складывания увеличивают толщину, пока мы не дойдем до шестого раза, толщиной в шестьдесят четыре страницы. Независимо от размера исходного листа бумаги, ее обычно не удается сложить больше шести раз – получившаяся пачка уже слишком толстая, чтобы сложить ее снова, а ее площадь слишком мала. Но если бы нам каким-то чудом удалось продолжать складывать, хотя бы пятьдесят раз, толщина бумаги достигла бы орбиты Марса. Поскольку дело происходило на Рождественских лекциях, недостаточно было просто привести вычисления. Пришлось выкатить огромный лист бумаги и вызвать пару детей помочь его складывать – всего лишь до шестидесятистраничной толщины, где под общий смех им пришлось сдаться. Наверное, это неплохой способ проиллюстрировать экспоненциальный рост, но, готовясь к Рождественским лекциям, я иногда тревожился, не будет ли сравнение запутывать, вместо того чтобы прояснять исходное понятие.

В первой лекции также демонстрировалось то, что можно назвать верой в научный метод. К высокому потолку лекционного амфитеатра Королевского института Брайсон подвесил на тросе пушечное ядро. Я встал навытяжку у стены, держа ядро прямо перед носом, а затем выпустил его. Тут важно соблюдать осторожность и нечаянно не подтолкнуть ядро; а вот если просто отпустить его на волю тяготения, законы физики гарантируют, что, подлетая обратно, оно остановится чуть раньше и не успеет сломать вам нос. И все же требуется некоторая толика силы воли, чтобы не вздрогнуть, когда на тебя надвигается черный железный шар.

Мне сообщили (ни много ни мало, бывший президент Королевского общества, который и сам из Австралии), что, когда эту демонстрацию проводят австралийские ученые, к лицу ядро подносят только слабаки. Настоящие парни держат его на уровне пояса. А еще я слышал об одном канадском физике, который так оживился от преждевременных аплодисментов публики, что выступил вперед поклониться, когда ядро еще летело на него…

Еще для первой лекции я одолжил младенца – племянницу Ричарда Мелмана: я держал ее на руках, пересказывая знаменитое возражение Майкла Фарадея на вопрос “Какая польза от электричества?”. Он ответил (впрочем, этот ответ приписывают и другим): “Какая польза от новорожденного ребенка?” Я испытывал сентиментальную нежность, когда рассказывал, держа на руках маленькую красавицу Ханну – понизив голос, чтобы не напугать ее, – о ценности жизни, той жизни, что расстилается перед ней. Я очень обрадовался, когда спустя двадцать с чем-то лет Ханна объявилась на форуме моего сайта RichardDawkins.net.

Еще одно особенно дорогое мне сентиментальное воспоминание касается пятой лекции. Я рассказывал о важной разнице двух способов движения изображения на сетчатке. Если зажмурить один глаз и осторожно ткнуть пальцем глазное яблоко другого (сквозь веко), изображение задрожит, как при землетрясении. Но если двигать глазными яблоками при помощи соответствующих мускулов, специально для этого к ним присоединенных, то мы не увидим никакого “землетрясения”, хотя изображение на сетчатке сдвинется ровно так же, как от тычка пальцем. Мир остается на месте, мы просто смотрим на другую его часть. Объяснение, предложенное немецкими учеными, состоит в том, что, когда мозг отдает приказ повернуть яблоко в глазнице, он отправляет “копию” этого приказа в ту часть мозга, где изображение воспринимается. Эта копия предупреждает мозг ожидать сдвига изображения ровно на указанную величину. Так что воспринимаемый мир остается на месте – нет расхождений между ожидаемым и наблюдаемым. А когда в глаз тычут пальцем, никакая копия не отправляется, поэтому кажется, что мир сдвинулся – как если бы он сдвинулся по-настоящему, например, при землетрясении, – ведь теперь есть разница между наблюдаемым и ожидаемым.

Я притворился, что собираюсь наглядно продемонстрировать этот эффект в эксперименте: парализовать глазодвигательные мускулы при помощи инъекции. В этом случае, когда мозг отправит приказ двинуть глазным яблоком, оно останется на месте, а копия приказа все равно будет отослана. Таким образом, человек должен будет увидеть “землетрясение”, хотя глазное яблоко не сдвинется – иллюзия движения возникнет от расхождения между ожидаемым и действительным (нулевым) движением глаза.

Так как дело было на Рождественских лекциях, следующим шагом было вызвать добровольца… Я достал огромный подкожный ветеринарный шприц, которым можно было усыпить носорога, и спросил, кто хочет поучаствовать в эксперименте. Обычно дети на лекциях Королевского института из кожи вон лезут, чтобы их вызвали ассистировать на демонстрациях. Но, конечно, тут добровольцев не находилось, и я уже было успокоил всех, что это была шутка, когда нерешительно подняла руку маленькая семилетняя девочка, может быть, самая младшая среди публики. Это была моя любимая дочка Джулиет, робко жавшаяся к матери. У меня до сих пор встает ком в горле, когда я вспоминаю ее безоговорочную преданность и смелость перед лицом чудовищного шприца в моих руках. И неужели тут нет никакой связи с тем, что теперь она – подающий надежды юный врач?