Флаг миноносца - Юлий Анненков

- Благодарим за поздравление! И ты тоже получишь, друже! Не сомневайся. Разведка знает. Пошли бегом - шикарный ужин прозеваем!

Все свободные от караула уселись за длинные столы, вынесенные из домов. Вечер не принес прохлады. Тяжелая духота стояла в воздухе. Сами собой расстегивались крючки на воротниках кителей и пуговицы гимнастерок. Взмокший от жары, беготни и волнений Гуляев с орденом на новенькой форменке сам раздавал праздничные порции.

Яновский поднялся с кружкой в руке. Ему нелегко было начать говорить. И не только потому, что он был взволнован своей первой наградой. У комиссара не выходил из головы короткий разговор с командармом Хворостихиным.

"Немцы засели в своих норах, - говорил генерал, - нам их не выкурить оттуда. Возможно, товарищи, что армия совершит в ближайшее время отходной маневр. Враг устремится за нами, и тогда мы обрушимся на него беспощадно!"

В этих словах чувствовалась какая-та фальшь. А по штабу армии уже полз жуткий слушок: вражеские войска внезапным ударом прорвали фронт на соседнем участке. Наши части отходят.

"Неужели опять будем отступать? - думал Яновский. - Этого не может, не должно быть. Сейчас июль 1942 года, а не осень сорок первого".

Моряки сидели за столами, расставленными буквой "П". Они ждали, что скажет комиссар.

- Друзья мои! - начал Яновский. - Наш дивизион существует немногим более полугода. Сегодня первый его праздник. - Он остановился, перевел дыхание. - Большой праздник, но будут еще большие! Награды, врученные сегодня нашим орденоносцам, они заслужили не в дивизионе. Каждый из нас принес с собой в эту часть лучшее, что у него есть, - дорогие воспоминания, верность свою нашему прошлому и верность будущему, за которое мы воюем. Снова подходит время больших сражений. Пусть в этих сражениях каждый матрос и командир берет пример с Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Арсеньева, с моряков лидера "Ростов", с защитников Москвы. Я знаю, что многие из вас скоро наденут боевые награды, которые мы заслужим в нашем гвардейском дивизионе под флагом лидера "Ростов". Пусть покроется новой славой Флаг миноносца! За нашу Родину, товарищи!

Земсков вместе со всеми кричал "ура". Он выпил в тот вечер немало и сам удивлялся, что, несмотря на духоту, хмель не берет его. Непонятная тревога волновала лейтенанта. Еще заливались под деревьями гармони, еще, пыхтя, отплясывал комаринского в паре с Шубиной мичман Бодров, еще сидел во главе стола не по-праздничному суровый капитан-лейтенант Арсеньев в наглухо застегнутом кителе, когда Земсков потихоньку выбрался из круга. Ему хотелось побыть одному, привести в порядок свои мысли.

Пыльная дорога лежала под луной, как застывшая река, извивающаяся среди полей. Он пошел по этой дороге, постепенно углубляясь в страну воспоминаний, куда не так уже часто заглядывает военный человек, но, заглянув, видит всю свою жизнь так четко и верно, как вряд ли кому удается в мирное время.

Он вспомнил, как за год до войны поступил в артиллерийское училище, вспомнил, как уже во время войны присвоили ему звание лейтенанта. Это было в Ленинграде, охваченном кольцом блокады. Не раз выводили курсантов на боевые рубежи, но все-таки их берегли, всякий раз возвращали обратно, вот как этот гвардейский дивизион под Москвой. И все-таки почти все курсанты полегли на Пулковских высотах и у Петергофа. Земсков был ранен уже лейтенантом. Пуля попала в правый бок, но прошла очень удачно. Теперь он совсем здоров. Тогда же, лежа на снегу, Андрей был уверен, что замерзнет здесь, в пяти километрах от трамвайной остановки. Его спасли моряки. Такой же широкоплечий хмурый верзила, как Шацкий, взвалил лейтенанта на плечи и понес его, пригибаясь под пулями. Земсков смутно помнил, как его на самолете эвакуировали в тыл. Он бредил, просил позвать Зою, разговаривал с ней. В минуты просветления мысль о Зое мучила его не меньше, чем физическая боль. Как она страдает, считая его убитым! И она действительно страдала, немало, наверно, передумала, прежде чем решилась уехать на восток с другим человеком. Как можно обвинять ее? Почта в Ленинград доставлялась нерегулярно. Вероятно, Зоя не получила ни одного его письма из госпиталя. А тут голод, страшная блокадная зима, иссушающая человеческие чувства, оставляющая одно лишь стремление - жить во что бы то ни стало. Война каждому принесла потери. Когда приходит известие о гибели близких людей, друзья говорят: "Это - война". А разве случай с Зоей - не такая же военная потеря?

"Почему я считал ее не такой, как другие женщины?" - спрашивал себя Земсков, шагая по обочине дороги. Его мысли шли теперь назад, разворачиваясь, как кинопленка, пущенная в обратном порядке. "В последний раз я видел Зою в сентябре, когда получил однодневный отпуск после присвоения звания. Из окна ее дома на проспекте Майорова виден красавец Исаакий. Там, на площади у собора, мы встретились в день объявления войны. А скоро на красных колоннах появились раны от осколков снарядов. А что было раньше? Прогулка в Летний сад. Обнаженные античные скульптуры округло белели среди зелени. В этой наготе не было ничего оскорбительного или непристойного. "Нет на свете краше одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи", - вспомнил Андрей стихи Маяковского. Он прочел их Зое. Она серьезно кивнула головой. В этой девушке не было ни капли ханжества. И вообще она была именно такой, как хотелось Андрею. Может быть, поэтому они сблизились так быстро. Это было месяцем раньше, начинались белые ночи. Андрей предложил посмотреть, как разводят мосты. Они познакомились всего неделю назад, но какое-то жадное внимание толкало друг к другу девушку из конструкторского бюро завода "Электросила" и курсанта артиллерийского училища.

Медленно поднялись над светлой Невой, как два наклонных утеса, половинки моста. Тяжелый теплоход неслышно скользил между ними, закрывая бледное небо высоким бортом. Откуда пришел этот ночной гость? Из Мурманска, а может быть, из Сингапура?

- Как жалко, Андрюша, что вы не моряк, - сказала девушка, - может быть не поздно пойти в моряки?

Андрей осторожно обнял ее и ничего не ответил. Теплоход прошел. Снова на другом берегу, за широкой Невой, открылись легкие очертания Университета, Кунсткамеры и дворца Меншикова. Андрей и Зоя прошли мимо дворцового моста и оказались на площади, охваченной широким полукольцом Генерального штаба. Зимний был у них за спиной, зеленоватый, вычурный и стройный с силуэтами темных статуй на фоне неба.

Когда они пересекали пустынную площадь, Андрей думал о том, какое счастье жить в этом городе. Лучше его не найдешь! И лучше Зои тоже никого нет.

Незаметно дошли до подъезда Зои. В окне на четвертом этаже горел свет.

- Кто это у вас не спит? - удивился Андрей.

- Это я забыла погасить, когда бежала к тебе. Все на даче. Она показала плоский ключик от входной двери.

На площадке четвертого этажа Андрей поцеловал Зою. Ночь была необычайно теплой, но она дрожала.

- Тебе холодно? - спросил он.

Она мотнула головой, протягивая ему ключ. Он понял, и они вошли. Зоя повернула выключатель, но от этого не стало темнее. Ветер с Невы гулял по пустой квартире, шелестел газетами и надувал парусом занавески. Это была первая ночь их любви.

Потом было много других дней и ночей, и даже когда началась война, в комнате на проспекте Майорова ничего не изменилось для Андрея. А теперь Зои нет. Все равно что она умерла. На то и война, чтобы умирали люди.

Зла на Зою он не затаил. Он просто старался не думать ни о ней, ни о других женщинах. Если Зоя - самая добрая, самая лучшая на свете (в ту белую ночь она показалась ему прозрачной) - так просто и грубо отказалась от него, так чего же стоят другие? Вот, например, эта Людмила Шубина. Вокруг нее все топчутся, вывалив языки, а ей того и надо. Завтра же следует обратиться к капитан-лейтенанту. Пусть отправляет ее куда хочет.

Сзади раздался сигнал машины. Земсков посторонился. Мимо него промчалась "эмка" командира дивизиона. Лейтенант успел заметить в ней Арсеньева и Яновского. Он взглянул на часы: "Четверть первого. Куда это они поехали сейчас?"

Мысли лейтенанта немедленно приняли новое направление. Скорым шагом он вернулся в расположение части. Все спали. Земсков обошел свои орудия. Последним было орудие Сомина. Оно находилось на отлете, у края поля за линией каштанов. Сержант спал у самой пушки, на ящиках. Его шинель, сброшенная во сне, валялась рядом. Из большого шалаша доносился разноголосый храп. За стогом сена примостился другой - маленький шалашик, завешенный плащ-палаткой. Земсков наклонился и приподнял ее угол.

В эту душную июльскую ночь Людмила скинула с себя все до нитки. Она спала, вытянувшись на своей шинели. Когда лунный свет хлынул в шалаш, Людмила открыла глаза и встретила растерянный взгляд лейтенанта. Это продолжалось какую-то долю секунды. Земсков быстро выпрямился и пошел прочь.

- Черт знает что! Расположилась, как у себя дома! - злился Земсков. А, собственно говоря, что в этом плохого? "Нет на свете краше одежи, чем бронза мускулов и свежесть кожи", - вспомнил он и рассмеялся над собственным смущением. Ему стоило, однако, немалых усилий заставить себя думать о чем-нибудь другом. Мысленно он все еще возвращался к шалашу за стогом сена, когда со стороны шоссе послышался шум мотора.