Литературная Газета 6432 ( № 39 2013) - Литературка Литературная Газета

Татьяна САМОЙЛЫЧЕВА

Личный вклад

Лев Толстой

«Семейное счастие»Письма Льва ТолстогоЦветаева, Рильке,

Пастернак

«Письма 1926 года»Марина Цветаева

«Повесть о Сонечке»

Марина Цветаева

«Живое о живом»«Причудливый пейзаж русской литературы». Антология Николай Страхов

и де Вогюэ

«Две поездки на Афон»Александр Пушкин

«Путешествие

в Арзрум»

Теги: русские писатели , переводчик

Мародёры

Фото с выставки «1993 год», организованной движением «Русский лад»

Ночь на 4 октября 1993 года. Роща у Дома Советов, люди вокруг костра.

Все уже знали о случившемся в Останкине. День, прошедший под знаком неслыханной победы защитников Верховного Совета, заканчивался сокрушительным их поражением. У костра об этом мало говорили, вообще почти ни о чём не говорили - подбрасывали сучья в огонь, наливали себе ледяной водки, выпивали, не чокаясь, как на поминках[?] Между светящихся точно изнутри берёзовых стволов плясали огни других костров, а над ними неровными оранжевыми шарами дрожали маленькие зарева. Порой пламя выхватывало из темноты чьё-нибудь лицо – и оно тут же исчезало, будто подхваченное дуновением ветра, и снова становилось частью ночи, наполненной шелестящими голосами, звоном бутылок, бренчанием гитарных струн. "Какие печальные лица, / И как безнадёжно бледны…" Кто из этих людей дожил до утра?

Никто ни о чём не спорил, ни к чему никого не призывал. Изменить ничего было нельзя – оставалось только ждать утра. Запах дыма и печёной картошки смешивался с запахами опавшей листвы, сырой земли, древесной коры и грибов, хотя их время уже прошло. Где-то рядом пели: «А в тайге по утрам туман…», а немного дальше, перевирая мотив, битловское: «Хей, Джуд». Эти голоса и запахи доносились словно из прежних времён, когда не было ни уличных сражений, ни омоновцев со щитами и дубинками, а в моде были туристические слёты и конкурсы авторской песни. Но были и другие голоса. «Спаси, Господи, люди Твоя», – пели в другом конце парка негромко и красиво, но вскоре пение перекрыл длинный разухабистый вздох гармошки, заигравшей с места в карьер плясовую. «Эх, эх, эх!» – забухали в землю подкованные сапоги, невидимые плясуны засвистали молодецкими посвистами.

– Русский человек!.. – заорал кто-то из темноты. – Нет, ты по­слушай, что я тебе скажу. Русский человек!.. Что это такое? «Веселие и питие»! Он создан для того, чтобы пить и веселиться! А ему придумали долг и идеи. На фига ему это? Наша Родина – веселье! « Смотреть до полночи готов / На пляску с топотом и свистом / Под говор пьяных мужичков» . Вот она – Расея, вот он – русский человек!

Ещё вчера за эти слова дали бы незнакомцу крепко в лоб и назвали бы провокатором (каковым, быть может, он и являлся), а теперь все устало молчали.

Так тянулась эта ночь поражения нашего. Задремали мы лишь под утро. Проснулись оттого, что где-то над самыми нашими головами гулко и часто ударил КПВТ – крупнокалиберный пулемёт. Воздух задрожал, сорвались с ветвей и закружились вниз по невидимой спирали кленовые листья. Между деревьев стояла пронизанная солнцем пустота. В воздухе запахло гарью. Стуча зубами от озноба, мы поднялись на ноги. Парк стал неузнаваем. Волни­стые пряди инея, искрясь на солнце, прихотливыми узорами вплетались в траву.

Снова загрохотал пулемёт, женский голос закричал истошно. Со стороны площади заскрежетало, залязгало: гусеничные боевые машины десанта преодолевали хлипкие баррикады. Ещё минута, и они отрезали бы нас от Дома Советов. Мы пригнулись и побежали к его левому крылу. Пули крошили, ломали штукатурку у нас над головой, меня даже обсыпало ею.

Т

ак начался этот день. Его я помню, как в бреду, отрывочно, пунктиром. Был после танковой стрельбы по Дому Советов момент отчаянной надежды, когда на Новом Арбате, за полкилометра от нас, завязалась жаркая перестрелка, и кто-то закричал: «Это наши! Наши подходят!», и я ему было поверил, да так сильно, что слёзы выступили на глазах. Увы, это были не наши – ельцинский спецназ лупил по окнам, в которых якобы были снайперы…

Потом, влекомые бегущими куда-то людьми, мы с поэтом Виктором Мамоновым, ныне покойным, оказались под большой парадной лестницей, где было бюро пропусков. Мы думали, что окружавшие нас люди – свои, и хотели вместе с ними войти в здание, но вскоре поняли, что ошиблись… Без лишних слов, деловито, умело они взломали дверь и устремились внутрь, привычно, как в трамвае, толкаясь локтями и плечами. Почуяв неладное, мы не последовали их примеру. Вскоре взломщики стали возвращаться – с пакетами, набитыми кофе, печеньем, соком, компотом, консервами, сигаретами… Некоторые счастливцы завладели портативными телевизорами и радиоприёмниками. Кто-то нёс за ухо большую подушку. Другой – телефонный аппарат с волочащимися по земле проводами. Третий – ворох милицей­ских фуражек. Иные надевали их на головы. Ну как же – их власть пришла… Кто-то с простецким лицом раздавал незаполненные депутат­ские удостоверения с красными корочками. Они выходили так же деловито, как вошли, – молодые, хорошо одетые, в крепкой обуви, шли с добычей в сторону Нового Арбата, небрежно обходя волонтёров, которые несли от противоположного входа, под мост, обезображенные и окровавленные трупы.

«Пойдём отсюда», – потухшим голосом сказал Виктор. Я оттолкнулся от стены и пошёл, как по воздуху, не чуя ног. Я вообще ничего не чувствовал, только простейшие ощущения: вот мы были под лестницей в тени, а теперь очутились на солнце. Я словно лишился плоти и костей: мне казалось, что если бы кто-то из спешащих с добычей захотел пройти сквозь меня, то сделал бы это без труда. Где-то в глубине сознания, как в обмелевшем колодце, плескался вопрос: как это всё могло произойти? Понадобилось всего два года ельцинизма, чтобы люди в центре Москвы открыто грабили свой же парламент… И что бы там ни говорили продажные писаки о «неоднозначности» событий, моральная их сторона совершенно однозначна: защитники Верховного Совета, освободив от противника 3 октября здание мэрии, не грабили её – они взяли её под охрану.

Выбравшись из-под лестницы, мы удивились тишине. Видимо, объявили перемирие или что-то в этом роде. Кто-то говорил по мегафону из окна пятого этажа. Судя по голосу, это был Руцкой. Мы поднялись по парадной лестнице наверх, где уже стояла небольшая толпа. Руцкой, видимо, вспомнив, что он лётчик, просил других лётчиков поднимать боевые машины в воздух и защищать парламент, – почему он решил, что среди кучки людей, стоящих под окнами, есть лётчики? Мы вздохнули и пошли вниз. Навстречу нам, великолепно освещённый лучами солнца, поднимался с автоматом в руке вылезший из танка полковник. Он шёл прямо на нас, высокий, сильный, голубоглазый, загорелый, с откровенным эгоистическим нежеланием в глазах вникать во что бы то ни было, свойственным лишь старшим армейским и милицейским чинам (даже у гражданских бюрократов другой взгляд – более артистический, что ли). Он шёл словно из американ­ских фильмов, из мясорубки, где он «всего лишь выполнял приказ», с закатанными рукавами камуфляжной формы и распахнутым воротом, из которого выглядывал белоснежный подворотничок. Красивый, седоватый – шёл предъявлять ультиматум законной власти. Он и после смерти будет идти так вечно, под косыми лучами закатного солнца, с тяжёлым автоматом в руке, но никогда никуда не придёт.

О

коло 4 часов пополудни, когда пришло время мародёров, из одного подъезда Дома Советов добровольные спасатели вывели женщину. Это была сотрудница секретариата Верховного Совета, находившаяся в здании с 21 сентября. По её словам, она два часа вместе с другими женщинами и детьми пробиралась сюда по подземному переходу из служебного здания, расположенного в метрах ста пятидесяти от Белого дома, скользя по крови лежавших там раненых и убитых. У выхода за оцепление её избили и оттаскали за волосы мародёры. Мы с Виктором пробились к ней сквозь толпу и сумели вывести. Измождённая, растрёпанная, поникшая, дрожащая от многодневного холода, она стояла в окружении немногих сочувствующих и говорила с расширенными от удивления глазами, что во время попадания танковых снарядов огромное здание раскачивалось, как при землетрясении. Ещё она сказала горько: «Армия… Мы так её ждали все эти дни… – И добавила с непередаваемым женским презрением в голосе: – Даже сегодня до полудня ждали…»