Кучум (Книга 2) - Вячеслав Софронов

Едигир, вспоминая медведя, который так и не стал ручным, но уже испорченный людьми, не смог бы жить в лесу, добывая себе пропитание, осознавал себя диким зверем, оказавшимся в клетке в русской крепости. Мысль о том, что его лишили не только ханства, но и земли своих предков, на которой родился и вырос, не давала покоя. Он часто видел себя впереди воинских сотен, которые, замирали в ожидании приказа, ринуться в бой по первому взмаху руки. В нем жили воспоминания горячего порыва конской лавы и тонкий свист сабель, опускающихся на людскую плоть, незабываемый запах пота и крови, крови и врага...

Он подолгу сидел на небольшом пригорке рядом с крепостной стеной, откуда виднелась протекающая неподалеку от городка речушка, зажатая с обеих сторон стволами темно-красных сосен. Едигир смотрел на поблескивающую гладь воды, на лес, на небо и не слышал человеческих голосов. Его не было здесь, Едигира, нареченного новым непонятным именем Василий. Если бы кто-то и попытался заглянуть в глаза крепкого, кряжистого воина, неподвижно сидящего на зеленеющем пригорке в новом кафтане, выданном из воеводских амбаров в счет службы, то уже не увидел бы в них былого огня и власти. То были глаза старика, чья жизнь прошла, отшумела, ничего не ждущего, не желающего...

"Зачем я здесь? -- спрашивал себя он.-- Во имя чего? Кому нужны мои руки, силы, кровь, жизнь? Я, как мертвый, случайно попавший из страны духов, вселившийся в чужое тело и потерявший дорогу назад в мир теней. Уйди я от них, никто и не заметит, не окликнет, не позовет. Я чужой для них... Совсем чужой и никогда не стану своим. Никогда!"

Вслед за чувством одиночества подкатывала злоба на себя и всех, кто был рядом: на Тимофея, Федора, воеводу, батюшку. Ему хотелось схватить топор и крушить ворота, башни, дом, в котором он спал. Когда горячая волна, поднимаясь, достигала головы, разливалась по всему телу, он упирал твердый мозолистый кулак в жесткую землю холмика и с силой вдавливал его, поворачивая из стороны в сторону, пока хватало терпения, вдавливал, пытаясь передать земле накопившуюся в нем злобу на весь мир и людей. Помогало. Кровь постепенно откатывала от головы, продолжая равномерный бег по телу, и лишь ссадины на руках напоминали о борьбе, происходящей в нем.

Да еще головная боль, не покидающая ни утром, ни вечером. С ней он засыпал и просыпался. Хотелось сжать руками и раздавить, как спелый плод, свою собственную голову -- причину каждодневных мучений и страданий.

... В один из теплых дней ранним утром все, кто был свободен от караульной службы, отправились в церковь, принарядившись в праздничные одежды. Среди степенно шагающих мужчин мелькали белые платки, покрывающие головы женщин. Они притягивали взоры воинов, пытавшихся заглянуть в женские лица, перекинуться шуткой, поймать улыбку лучистых глаз. Те немногие женщины, что жили в крепости, были женами воинов, состоявших на службе у купцов Строгановых. Некоторые из них, встречающиеся Едигиру, несомненно, являлись его соплеменницами, судя по темному цвету волос и узкому разрезу глаз. Он хотел, было заговорить с одной, но, не поднимая головы, она быстро прошмыгнула мимо, и Едигир не решился остановить ее.

Его окликнул Тимофей тщательно расчесывающий костяным гребнем свою окладистую бороду:

-- Слышь, Василий, -- называвший его теперь крестным именем, -- пойдешь что ли с нами али тут останешься сиднем сидеть?

-- А долго там быть надо?

-- Это в храме-то? Да сколь надо, столь и будем. Сегодня праздник великий: Спасом называется. Пойдешь в храм, значит спасешься, -- добавил он шутливо.

-- От кого спасусь?

-- Да от самого себя, от грехов своих. Снова да сначала начал, прости Господи! Вон женки наших мужиков, что твоей веры были, тоже окрестились и с мужьями в храм пошли, не переча. А ты все "чего, да чего". Ой, и поперечный же ты.

И хотя Едигир не понимал половины Тимофеевых речей и понуканий, но благодушный тон старика подсказывал: не со зла частит он, а скорее по-отцовски, отечески наставляет.

-- Да, вот ведь, забыл сказать тебе, после службы воевода на двор к себе приглашает всех.

-- Он тоже о спасении говорить станет?

-- О спасении, только другом. Как городок наш лучше защитить от басурманов, от родичей твоих, значит.

-- Я не басурман. Зачем так говоришь?

-- А коль не басурман, то чего в храм идти не желаешь? Люди могут подумать, что сторонишься, недоброе чего замышляешь. Могут! Могут! Народ тут всякий есть.

Кто промолчит, а кто и скажет. Ладно, ежели в глаза, а то и за спиной ославят.

-- Это как ославят? -- переспросил Едигир.-- Убить что ли? Или порчу наведут?

-- Да, считай, что так и есть. Один слово скажет дурное о тебе, другой... И пошла слава гулять, мол, недобрый то человек. Хуже сглаза и выйдет. Все отворачиваться станут, сторониться. Тогда никакой жизни тебе с народом не станет. Уразумел?

Тот молча кивнул, пристально глядя на Тимофея, словно запоминал каждое сказанное им слово.

-- Ладно, собирайся, -- хлопнул добродушно его по плечу Тимофей, -- на воеводский двор пойдем мед, пиво с хозяйских погребов пить. Не хотел тебе говорить до поры, да уж ладно, не утаил. Слышал я, будто земляки твои набег готовят, как только хлеб с полей соберут мужики. Лазутчиков опять в лесу видели, не к добру это. Верно, воевода о том с народом и станет толковать. Поглядим, послушаем.

И точно. Сразу после службы в храме, едва народ вышел из дверей, как к ним обратился плечистый с сивой чуть загнутой вверх бородой сотник Ефим Звягин, ведавший всей караульной службой в городке.

-- Честной народ, воевода наш, Третьяк Федоров, просил кланяться всем и зовет на двор к себе. Кто не погнушается угощением -- милости просим сразу туда идти,-- и низко поклонившись, первым направился вверх по кривой улочке к дому воеводы.

-- А? Чего я вам говорил, -- заулыбался Тимофей, -- позвали ведь. Аида, Федька,-- подтолкнул он сына,-- не робей. Мы с Василием загодя сговорились.

-- Да я чего... Я иду. Коль зовут, отчего не пойти. И толпа повалила вслед за сотником Ефимом, на ходу перекидываясь шутками и пряча улыбки в преддверии дармового угощения.

На широком воеводском дворе стояли длинные столы на врытых в землю столбах. Меж ними сновали три дородные женщины, что кухарили при воеводском доме, расставляя миски, кувшины, разнося огромные пироги и круглые хлеба.

-- Эй, народ,-- крикнул Ефим,-- берите от дома лавки да ставьте к столам, рассаживайтесь, где кому любо.

Несколько мужиков кинулись сносить к столам лавки и тут же усаживались на них, выбирая лучшие места -- в центре. Тимофей подтолкнул Едигира с Федором к двум женщинам, стоявшим в нерешительности в стороне от накрытых столов.

-- Приглашайте их к нам. Пусть рядом садятся. То Алена-вдовица с дочкой своей Евдокией. Смирные бабы. -- Потом сам подошел к женщинам и, поклонившись, проговорил. -- Прошу к нашему шалашу. Вы обе безмужние и мы холостые. Сообща и запируем.

Алена что-то ответила Тимофею и неторопливо подошла к столу.

-- С праздником христовым, добрые люди, разрешите посидеть с вами рядышком вдовице да молодице. Глядишь, ваш кусок в свой роток не положим, не обделим.

-- Их обделишь. Как же,-- засмеялся Тимофей, под локоток подталкивая обеих,-- им хоть быка положи, проглотят.

-- Знать, работники добрые, -- отвечала Алена, садясь на свободное место. А это кто? -- кивнула головой в сторону Едигира.

-- Из тайги к нам вышел. Его на службу к Строгановым взяли, -- пояснил Тимофей.

-- Так значит его наш батюшка окрестил... Вон оно что... А глядит все одно по-ихнему, зубы щерит, будто куснуть хочет. Ну, чего так глядишь? Или русских баб не видел? Гляди. За показ денег не берем. Но знай, что кто-то из ваших, из басурман, моего Панфила замучил. Убили бы в бою, так ладно, а то ведь при соляных варницах схватили, где он трудничал, и в костер затолкали. Наши, когда приехали, говорят, живой был еще. Стонал только. А до дому не довезли. В дороге и помер.

-- Я не убивал твоего мужа, -- тихо, но с твердостью в голосе, ответил Едигир.

Алена, не отводя глаз от него, собралась что-то ответить, но неожиданно на помощь Едигиру пришла дочь Алены, сидевшая от нее по правую руку рядом с Тимофеем.

-- Мама, да ведь сам отец сказывал нам, сколько в сибирской земле народов разных живет. Они тоже друг с дружкой воюют и каждый за свою веру стоит. А у нас, разве не так? Вон...

-- Хватит,-- перебила ее мать, приложив для большей значимости ладошку ко рту, -- без тебя все эти россказни слышала, знаю. Но наперед старших встревать негоже. Не знаешь разве? А, Евдокия? Яйца курицу не учат.

Едигир успел бросить благодарный взгляд на неожиданную защитницу, как за столами зашумели, задвигались. Послышались сдержанные голоса:

-- Воевода идет!

-- Сам Третьяк Федоров вышел! Глядь!

-- Видать, говорить будет, коль пришел.

С крыльца спускался невысокий осанистый человек в длиннополой одежде в боровой шапке на голове, покрывающей длинные до плеч светло-русые волосы. Темная с проседью борода, доставала до середины груди. Длинный с широким разлетом ноздрей нос делал его похожим на хищную птицу. При ходьбе воевода чуть приволакивал ногу, ступая осторожно и размеренно, опираясь на заостренный снизу конец посоха.