Stories, или Истории, которые мы можем рассказать - Тони Парсонс

Здесь Леон чувствовал себя не в своей тарелке. Ему здесь было не место. Для чего он таскал в своем рюкзаке брошюры? Для чего вообще он жил? Леон мечтал одолеть расизм и несправедливость, изменить мир. А в «Голдмайн» стремились отодвинуть мир на второй план. Тем не менее Леон заказал еще одну «отвертку» и не очень спешил уходить.

Потому что это место — место, где не было показухи на сцене, где постоянно менялись цвета, где музыка текла нескончаемой рекой, а мелодии вливались друг в друга, словно притоки, — гипнотизировало его, удивляло и странным образом успокаивало.

Стоя у бара, Леон начал слегка покачиваться в такт музыке, уставившись на танцпол. Вот было бы здорово, если бы у него хватило храбрости сделать это. Хватило храбрости выйти туда, ко всем этим чистеньким ребяткам в обтягивающей белой одежде. Хватило храбрости потанцевать.

А затем он увидел ее.

Она была в самом центре танцпола.

Самая прекрасная девушка на свете.

Девушка была в окружении друзей — в тот момент все они бурно приветствовали какую-то мелодию, словно новость, которой с нетерпением ждали. Они завопили, замахали руками над головой и ускорились на несколько сотен оборотов. Кто-то присвистнул, и Леон от неожиданности подскочил.

Сначала эта новая мелодия, казалось, ничем не отличалась от остальных. Раскатистый «фанк» перемежался переливчатыми фортепьянными партиями, затем вдруг жалобно заныли духовые инструменты, а потом — наконец-то! — вступили голоса.

«Срам!» — выкрикнули бэк-вокалисты, и прекрасный женский голос запел: «Мое тело пылает — как в огне я сгораю», после чего женщина пропела что-то невнятное, что Леон не совсем уловил. И хор голосов снова выкрикнул «Срам!», солистка пожаловалась, что ее мама просто не понимает, а хористы жалобно затянули, словно чахнущие от любви херувимы: «В твоих объятиях быть бы вновь… быть опять мне…»

Леон никогда прежде не слышат ничего похожего.

Ничего, столь полного жизни.

Ты нуждался в ком-то и страдал оттого, что не можешь быть с ним, и эта необходимость казалась единственной существенной вещью на свете. Важнее, чем… все остальное. Смыслом жизни. У Леона закружилась голова.

Ему хотелось пробиться сквозь людские толпы и заговорить с самой красивой девушкой на свете. Сказать: я понимаю тебя, я чувствую то же самое, что и ты. Но его язык был словно завязан узлом, а ноги — закованы в бетонную плиту. Леон знал, что никогда не сможет заговорить с такой девушкой. А то, что он когда-нибудь сможет танцевать, казалось ему не более возможным, чем научиться летать.

— О да, беби, — сказал диджей под конец мелодии. — Это была Эвелин Кинг с вещью под названием «Срам»… а прежде чем мы услышим «Хитвэйв», не могу не сообщить вам кое-какую сенсационную новость…

Все головы на танцполе повернулись к кабинке диджея. Леон не отрываясь смотрел на самую красивую девушку на свете.

— Леди и джентльмены, мальчики и девочки, — сказал диджей, не совсем уверенный, каким тоном произносить эти слова. Его голос был торжественным и одновременно шутливым. — Король умер.

Никакой реакции.

— Да, как только что выяснилось, сегодня вечером скончался Элвис Пресли. — Диджей поставил новую пластинку. — Я подумал, вам надо об этом знать. Конец выпуска новостей.

Толпа зааплодировала. Леон смотрел на них в полном замешательстве. Они, мать их, аплодировали!

Не все. Самая прекрасная девушка на свете и ее друзья выглядели озадаченными. Они посовещались между собой, словно были не совсем уверены, кто такой Элвис Пресли, словно где-то слышали это имя, но не могли вспомнить где.

Но большинство танцующих, казалось, решили, что они должны как-то отреагировать на эту новость. И многие из них радостно завопили, как ликуют фанаты, когда их любимая команда забьет гол в ворота соперника. И все как один снова принялись танцевать.

Но к тому моменту Леон, воодушевленный «спидами» и чувством невыразимой ярости, протолкнулся через танцпол, забрался в кабинку диджея и выхватил у него микрофон. Диджей сделал шаг назад, подняв руки, уступив безумцу в забавной шляпе, — и тогда Леон посмотрел на толпящийся на танцполе народ и попытался найти слова. Он знал, что это было важно.

— Нет — постойте — послушайте, — выдохнул он, и диджей участливо остановил пластинку.

— Раз, раз. Алло? Элвис — да? Отдадим дань уважения Элвису Пресли. Элвис, это — он был больше, чем просто рок-звезда. Элвис — это то — он был тем, с чего все началось… — Постепенно Леон начинал обретать уверенность, и его голос звучал теперь на несколько децибелов громче, — Элвис разрушил больше барьеров, чем кто-либо в истории. Расистские барьеры, сексуальные барьеры, музыкальные барьеры. Я хочу сказать, что он и политик в какой-то степени. Элвис — то, что он сделал, — он рискнул увидеть мир в другом свете…

— Давай, беби, зажги, — сказал диджей, наклонившись к микрофону. Он улыбнулся Леону и подбадривающе кивнул. — Продолжай.

— Спасибо. Музыка черных и музыка белых — до Элвиса это напоминало апартеид, — Леон все больше входил в роль. — Музыка была как долбаный Южно-Африканский континент. Радиостанции белых. Радиостанции черных. Музыку, все направления музыки, музыку держали в гетто. А Элвис освободил ее. — Леон беспомощно взглянул на толпу. Все взгляды были устремлены на него. Может, он слишком затянул? Может, ему надо было выражаться яснее? — Я просто хочу сказать. — В его голосе появились умоляющие нотки. — Не радуйтесь его смерти. Прошу, не надо! Забудьте о чизбургерах и Лас-Вегасе и, ну, всяческих белых «костюмах прыгуна», фильмах на Гавайях или солдатском маскараде. И прочем. Дело не в этом. Задумайтесь только, как все было и он все изменил. Он был великим человеком. Со своими слабостями — это да. Временами играющий на публику — не без этого. Но Элвис Пресли… он же, черт возьми, освободил нас!

На мгновение в зале воцарилась полная тишина. Толпа смотрела на Леона, а он — на толпу, и никто не знал, что делать дальше. Затем диджей отобрал у Леона микрофон и метнул пластинку в проигрыватель, словно какой-нибудь повар в закусочной, швырнувший сырую мясную лепешку на рашпер.

— Да, респект — королю, чуваки! — гаркнул он. — И респект… — его голос понизился до хриплого раскатистого баритона, — «Коммодорз»!

Леон полагал, что его вышвырнут на улицу. Вышибалы в «Голдмайн» выглядели гораздо недоброжелательнее, чем секьюрити в местах, к которым он привык. Эти вышибалы выглядели так, словно насилие было их профессией или призванием, но, как ни странно, Леон был совершенно спокоен при мысли о том, что его ждет.

Леон не был трусом, особенно в том, что касалось физического насилия. Его страх перед вышибалами или Дэгенхэмскими Псами был просто ничтожен по сравнению с тем, как он боялся танцевать. Или заговорить с девушкой, которая ему действительно нравилась, — как самая прекрасная девушка на свете. Чисто механические, обезличенные побои не пугали его так, как мысль о том, что эта невероятная девушка может посмотреть на него с жалостью в глазах.

Но в полумраке «Голдмайн» вышибалы, бычась из-под козырьков, насквозь просветили Леона взглядами и не двинулись с места. Один из них — крепкий мужчина лет сорока с сединой в волосах — даже кивнул парню. Точно фанат Элвиса, подумал тот.

Диджей улыбнулся ему и похлопал по спине, словно Леон был каким-нибудь шоуменом, а затем увеличил громкость. Танцующие с головой погрузились в музыку.

Леон вышел из кабинки и начал спускаться по лестнице, чувствуя неловкость и стеснение в присутствии всех этих прирожденных танцоров, всех этих гибких продвинутых подростков, отрывающихся под «Коммодорз». Он был расстроен новостью о смерти Элвиса, ему казалось, что сказанные им слова были бесполезны и неадекватны.

Никто ведь наверняка не понял, о чем я говорил, подумал Леон, оступился на нижней ступеньке лестницы и нырнул носом вперед, словно в попытке изобразить новое танцевальное движение.

Поднимаясь с колен и озираясь по сторонам в поисках шляпы, Леон вдруг почувствовал, что над ним кто-то стоит. Это была самая прекрасная девушка на свете.

Журналист везде должен чувствовать себя как дома, подумал он, когда она протянула ему руку. Везде. Запомни это, Леон. — Мне нравится твоя прическа, — произнесла девушка с еле уловимым акцентом пригорода. — «Золотая осень»?

Терри любил «спиды». Они помогали ему сохранять ясность мыслей.

Позволяли сконцентрироваться на решении поставленных задач и забыть обо всем, что на данный момент не имело значения.

Вот почему на протяжении недолгой поездки через Уэст-Энд Терри удавалось игнорировать движение женской руки на своем бедре, бессмысленное бормотание менеджера на переднем сиденье и гоготание толп за окном автомобиля. Наркотик помогал ему сосредоточиться на Мисти и на том, что он скажет ей, когда они приедут. О да!