Повести и рассказы - Генрик Сенкевич

— Селим едет, Селим! —  воскликнул Казик.

— Что этот сумасшедший вытворяет! Ворота заперты! —  крикнул я, срываясь с места.

Уже поздно было отпирать ворота, да никто и не успел бы вовремя подбежать; между тем Селим мчался очертя голову, как безумный, и казалось, неизбежно напорется на высокий частокол, заостренный кверху.

— Боже! Смилуйся над ним! —  взывал ксендз Людвик.

— Ворота! Селим, ворота! —  завопил я как одержимый, размахивая платком, и бросился со всех ног через двор.

Вдруг Селим шагах в пяти от ворот выпрямился в седле и быстрым, как молния, взглядом смерил забор. Потом до меня донесся женский крик с террасы, стремительный топот копыт —  конь взвился, повис передними ногами в воздухе и на всем скаку перемахнул через забор, не задержавшись ни на миг.

Лишь перед самой террасой Селим осадил его так, что копыта врылись в землю, затем сорвал с головы шляпу и, размахивая ею, как флажком, закричал:

— Как поживаете, мои милые, дорогие друзья? Как пожинаете? Мое почтение, сударь! —  поклонился он отцу. —  Мое почтение, дорогой ксендз, мадам д'Ив, панна Ганна. Наконец мы снова вместе. Виват! Виват!

С этими словами он соскочил с коня и, бросив поводья выбежавшему из сеней Франеку, принялся обнимать отца и ксендза и целовать ручки дамам.

Мадам д'Ив и Ганя были еще бледны от страха, но именно поэтому они встретили Селима, словно он спасся от смерти, а ксендз Людвик сказал:

— Ох, сумасшедший, сумасшедший, и напугал же ты нас, Мы думали, тебе уж конец пришел,

— А что?

— Да ворота. Ну, можно ли так мчаться сломя голову?

— Сломя голову? Но ведь я видел, что ворота заперты. Ого! У меня превосходные, истинно татарские глаза.

— И ты не боялся скакать?

Селим засмеялся.

— Нет, ничуть, ксендз Людвик. Но, впрочем, это заслуга моего коня, а не моя.

— Yoila un brave garcon![7]  —  воскликнула мадам д'Ив.

— О да, не всякий бы на это отважился,—  прибавила Ганя.

— Ты хочешь сказать,—  возразил я,—  что не всякий конь решился бы перескочить, а людей таких нашлось бы немало.

Гапя остановила на мне долгий взгляд,

— Я бы вам не советовала пытаться.

Потом посмотрела на Селима, и во взоре ее выразилось восхищение: да и действительно, не говоря уже о лихой выходке татарина, принадлежавшей к числу тех опасных затей, которые всегда правятся женщинам, надо было видеть, как он был хорош в эту минуту. Прекрасные черные волосы падали ему на лоб, щеки разрумянились от быстрой езды, глаза блестели и сияли радостью и весельем. Когда он стоял подле Гани, с любопытством глядя ей в глаза, оба они были так красивы, что прекрасней не мог бы создать ни один художник даже в мечтах.

Что касается меня, то я был глубоко уязвлен ее словами. Мне казалось, что это: «Я бы вам не советовала пытаться», она произнесла топом, в котором звучала нотка иронии. Я бросил вопросительный взгляд па отца, который только что осмотрел копя Селима. Его родительское тщеславие мне было известно, я знал, как он ревнив ко всем, кто в чем-либо меня опережал, а Селим давно его этим сердил; поэтому я рассчитывал, что он не воспротивится моему желанию доказать, что наездник я не хуже Селима.

— А ведь смелый скакун этот конь,—  сказал я, обращаясь к отцу.

— Но смелый ездок и этот шайтан,—  буркнул отец. —  А ты сумел бы так?

— Ганя в этом сомневается,—  сказал я с оттенком горечи. —  Можно, я попытаюсь?

Отец заколебался, окинул взглядом забор, лошадь и меня и ответил:

— Оставь, не надо.

— Ну, конечно! —  вскричал я с обидой. —  Лучше мне прослыть бабой по сравнению с Селимом.

— Генрик! Что ты болтаешь! —  воскликнул Селим, обняв меня за шею.

— Скачи, мальчик! Скачи! Только держись молодцом! —  проговорил отец, уязвленный в своем честолюбии.

— Коня мне сюда! —  крикнул я Франеку, который проваживал по двору взмыленного жеребца.

Вдруг Ганя порывисто поднялась со стула,

— Пан Генрик! —  воскликнула она. —  Это из-за меня вы решила попытаться. Но я не хочу, не хочу, Пожалуйста, из делайте этого... ради меня.

Сказав это, она посмотрела мне в глаза, словно желая договорить взглядом все то, чего не могла выразить словами.

Ах, за один такой взгляд я готов был тогда отдать всю кровь до последней капли, но я не мог и не хотел отступать, В эту минуту оскорбленная гордость оказалась сильнее всего, поэтому я овладел собой и сухо сказал:

— Ты ошибаешься, Ганя, если думаешь, что это из-за тебя, Я буду скакать ради собственного удовольствия,

И, несмотря па возражения всех, кроме отца, я сел па коня и шагом двинулся в липовую аллею, Франек открыл ворота и тотчас запер их за мной. Душа моя была полна горечи, и я перескочил бы через этот забор, будь он хоть вдвое выше. Отъехав шагов на триста, я повернул назад и пустил коня рысью, которую тотчас сменил галопом.

Вдруг я заметил, что подо мной качается седло.

Произошло одно из двух; либо подпруга лопнула во время предыдущей скачки, либо Франек ослабил ее, чтобы дать отдохнуть лошади, и по глупости или, может быть, забывчивости на предупредил меня вовремя.

Теперь уже было поздно. Конь во весь опор мчался к забору, а я уже не хотел его останавливать. «Убьюсь так убьюсь!» —  подумал я. Меня охватило отчаяние, Я судорожно сдавил бока лошади; ветер свистел у меня в ушах. Вдруг передо мной мелькнул забор, я взмахнул хлыстом, почувствовал, что лечу куда-то, в уши мне ударил крик с террасы, у меня потемнело в глазах и.., через минуту я очнулся от обморока на газоне,

Я быстро вскочил.

—  Что случилось? —  вырвался у меня вопрос. —  Я слетел, потерял сознание?

Вокруг меня стояли отец, ксендз Людвик, Селим, Казик, мадам д'Ив и Ганя, бледная как полотно, со слезами на глазах.

— Что с тобой? Что с тобой? —  сыпалось со всех сторон,

— Ровно ничего. Я слетел, но это не по моей вине. Лопнула подпруга.

Действительно, после минутного обморока я чувствовал себя вполне здоровым, только немного задыхался. Отец принялся ощупывать мои руки, ноги и спину.

—  Не больно? —  спрашивал он.

—  Нет, я вполне здоров.

Вскоре восстановилось и дыхание. Я только злился, думая, что кажусь смешным. И, наверное, у меня на самом деле был смешной вид. Падая с лошади, я по инерции перелетел через дорогу, идущую вдоль газона, и свалился в траву, вследствие чего локти и колени моего светлого костюма окрасились зеленым, и волосы растрепались. Тем не менее это злополучное происшествие пока что оказало мне услугу. Еще минуту назад предметом всеобщего внимания был Селим в качестве гостя, к тому же только что прибывшего,—  теперь я, правда ценой моих локтей и коленок, отбил у него пальму первенства. Ганя, продолжая считать себя —  и, кстати сказать, совершенно справедливо —  виновницей этого рискованного опыта, который мог для меня плохо кончиться, старалась искупить передо мной свою оплошность нежностью и добротой. Благодаря этому я скоро пришел в хорошее настроение, которое передалось и остальной компании, встревоженной моим падением. Все развеселились. После чая, за которым хозяйничала Ганя, мы отправились в сад. Тут Селим расшалился, как маленький ребенок, он смеялся и проказничал, а Ганя не отставала от него и от души хохотала. Наконец Селим воскликнул:

— Ах, как приятно мы будем теперь проводить время втроем!

— Интересно,—  спросила Ганя,—  кто из пас самый веселый?

— Наверное, я,—  ответил Мирза.

— А может быть, я? О, ведь я тоже по натуре очень веселая.

— А самый невеселый Генрик,—  заключил Селим. —  Он по натуре серьезен и несколько меланхоличен. Если бы Генрик жил в средние века, он непременно стал бы странствующим рыцарем и трубадуром, по, правда, он не умеет петь! Зато пас,—  прибавил он, обращаясь к Гане,—  словно нарочно выискали, так мы подходим друг к другу.

— Я с этим не согласен,—  возразил я Селиму. —  На мой взгляд, подходят друг к другу с противоположными наклонностями, ибо в этом случае один обладает теми свойствами, которых недостает другому.

— Благодарю покорно! —  воскликнул Селим. —  Предположим, ты по натуре плаксив, а панна Ганя смешлива. Допустим, вы женитесь...

— Селим!..

Селим взглянул на меня и рассмеялся.

— А это что, молодой человек? Ха-ха-ха! Ты помнишь речь Цицерона Pro Archia:[8]  commoveri videtur juvenis, что будет по-нашему: смущенным кажется сей юноша. Но это ровно ничего не значит, потому что ты всегда краснеешь как рак и без всякого повода. Панна Ганна! Генрик замечательно изображает вареных раков, и теперь, как видите, стоит рак раком —  это уж за себя и за вас.

—  Селим!

— Не буду, не буду. Однако возвращаюсь к нашей теореме. Итак, ты, пан плакса, и вы, панна хохотушка, женитесь. И вот что происходит: он начинает реветь, вы начинаете хохотать, вы никогда не понимаете друг друга, ни в чем не сходитесь, во всем расходитесь, и это называется подходящая пара. О, со мной совсем другое дело! Мы бы просто прохохотали всю жизнь, и все тут.