УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов

– Ну, всё, – бодро хлопнул в ладоши Иосиф Михайлович, – надо ехать.

Марина перекрыла выход:

– Он никуда не поедет, – объявила она. – Будет искать, пока не найдет.

– Дался тебе этот… – устало бросил Апостол.

– Да, дался! – крикнула она с таким ожесточением, что Иосиф Михайлович поморщился и отвернулся. Её глаза увлажнились, голос осекся.

– Эгоист, – бормотала Марина, вышвыривая из ящика театральную обувь, – ни до чего тебе нет дела. Котенка уберечь не смог. Я никто для тебя… пустое место.

Иосиф Михайлович молча ходил из угла в угол и смотрел на часы. Автобус сигналил не переставая.

Было пасмурно и промозгло. Они ступили на палубу морского катера и тот сразу же отчалил. Апостол не захотел спускаться в каюту, остался наверху. Спирт помог ему согреться, но не снял с души камня.

– Она мне нравилась, – оправдывался Апостол, допивая с жонглером спирт. Он чувствовал себя предателем, распоследним негодяем.

Катер, натужно сотрясаясь, тащился по морской хляби один-одинёшенек. Мерзко хлестал по лицу сырой ветер, брызгалось из-за борта море, а вокруг пустынные воды, казалось, еще минуту – и катер развалится от непосильного напряжения, с которым переползал с одной волны на другую.

Жонглер грозил кому-то пальцем, слушая Апостола, и смотрел за борт в серую пучину.

Жар, усиливаясь, жег изнутри. Апостол следил за крючковатым пальцем жонглера, и с удовольствием сгорел бы от этого жара, если бы мог. Но если бы он попытался отыскать разрушительницу спокойствия, ею оказалась бы бесхитростная мысль: «Ты отвечаешь за них – вот ты и попался». И о чем бы он ни думал, все сводилось к этой одной простой мысли.

Они долго еще говорили. Апостол согрелся и задремал. Очнувшись, заметил, как по берегу всё ходит взад-вперед удивительно знакомая женщина. У неё строгое лицо и умные глаза. Когда её глаза внезапно обнаружили его, он бросился в море и поплыл. Волны стремительно понесли его, обжигающе холодные, накрывая с головой. Ему было легко и приятно плыть. Он выныривал, отбрасывал налипшие на лицо волосы и плыл дальше. Она с радостным изумлением следила за ним с берега, удивляясь, что он стал увлекаться спортом. На что Апостол кричал ей с восторгом, что ничего теперь, кроме спорта, не признает, и, не давая себе опомниться, всё быстрее и размашистей плыл к берегу…

…Он понемногу пришел в себя, поднял голову. Над ним низко парила чайка. Она спустилась, почти зависнув над катером. Апостол помахал чайке рукой, и она подозрительно попятилась в воздухе и, преследуя катер, еще долги опасливо поглядывала на Апостола – чего это он там размахался.

Первый встречный

Перед заходом солнца от старого бревенчатого дома, пиная собственную тень, шел человек с шишковатым лицом – в фуфайке, сапогах и черной замусоленной кепке.

Дом стоял на отшибе, на высоком берегу реки. И с каждой минутой, как солнце уходило за дом, тени удлинялись, и резко свежело.

– Извиняюсь, не знаю как вас по батюшке, – еще издали обратился мужичок к актеру одетому в форму белогвардейскую офицера, – бабы между собой толкуют – вы самый главный тут. Так прикажите забор на место поставить. А-то ваши поленницу разобрали, свалили в огороде на грядки… обещали сложить обратно и бросили. Жердины от забора отломали. Окно в комнате высадили, и кто мне теперь его вставит. Вы уж прикажите им. Негоже нас обижать. А мы для вас баньку истопим. Бабы бумагу от вас просят, так мы и закуску сделаем.

Офицер с изумлением смотрел на длинного, как жердь, мужика.

– Так не обижайте, велите поправить забор, – переминался тот с ноги на ногу, тыкая рукой в сторону своего дома, вокруг которого остались торчать только редкие столбики, а оторванные жердины валялись на земле.

– А за окно, может уплотят. За что нам такие убытки на себя принимать. Нашей вины тут никакой нету. И ваш… этот, – мужик что-то изобразил руками, – божился, что уплотит.

– А при чем тут я? – наконец отозвался офицер, ежась от студеного ветерка, потянувшего с реки.

– Бабы к вам послали, как вы, говорят, у них самый главный.

– Нет, я не главный. А вон стоит в кожаной куртке, он у нас главный.

– Нет, – отмахнулся мужик, – к нему не пойду. Он ругается. Вы уж прикажите.

Смуглое, с кулачок, лицо мужичка подергивалось как бы перекатывавшимися под кожей горошинками. Глаза слезились, следя за офицером продолговатыми, как зависшая капля, черными зрачками.

– К сожалению, ничего не могу для вас сделать. Я тут не распоряжаюсь, – вежливо извинился офицер.

Поднявшийся внезапно ветер крепко ударил в лицо. Еще заманчиво сияло небо за темным силуэтом дома, но тени там, где стоял офицер, уже исчезли, как и на той стороне реки, где темнели копны скошенного сена.

– Тогда дайте бумагу, – приставал мужик к офицеру.

– Какую бумагу? – сердился офицер.

– Красненькую. Мы баньку истопим, и закуску сделаем, и стекло вставим.

– Это вы с нашей администрации требуйте, и, вообще, не мое это дело. Я артист, понимаете. Нет у меня денег.

– Значит, никто забор не поставит? – загрустил мужичок. – Они и проводку на доме обрезали, – вдруг ахнул он, показывая пальцем на голые фарфоровые чашечки.

Провод свисал свободным концом со столба длинной петлей.

– Как же мы будем? – спрашивал он, стоявших поодаль стариков и старух

– Ну, что опять тут за разговоры, – накинулся на него администратор в кожаной куртке и желтой кожаной кепке.

– Зачем свет отрубили?

– Ты чего дурачком прикидываешься?

– Вон провода нам оборвали.

– Оборвали, значит так надо. Кино, ты понимаешь? Понадобиться, и дом твой снесем.

Мужичок, не мигая, растерянно смотрел на администратора. Обожженное солнцем лицо сморщилось, обрубленный нос повис. Он сел на бревна и сдавил голову руками.

У бревен собралась массовка. Ждали автобуса.

Офицер вздрагивал от набиравшего силу ветра, не стихавшего ни на минуту, и натягивал на запястья короткие манжеты кителя.

– Едет, едет, – закричали из толпы. И все головы повернулись к скошенному лугу, красному в лучах заходящего солнца.

– Нет, это не к нам, – разглядели артисты ползший по дороге автобус.

Небо над речкой померкло, сошла краснота со скошенного луга. Замычали по дворам коровы. Кое-где затеплился в окнах свет.

Администратор в желтой кепке, как дорожный знак, торчал на краю высокого берега и смотрел в сторону дороги. Молчаливыми тенями бродили в ожидании автобуса артисты.

Автобус пришел, когда высыпали на небе звезды.

– Места не занимать, – кричал администратор, втершись в самую давку и маяча над толпой желтой кепкой, – тут сидят артисты.

– Черт знает, это что такое! – возмутился офицер, когда в автобус, набитый до отказа массовкой, стали впихивать артистов. – Не поеду я, – тихо сказал он, весь побагровев.

– Садитесь, – кричал ему из автобуса администратор, – мы их сейчас поднимем. А ну-ка, освободите места для артистов.

– Мы не поедем, – кричал офицер. – Отвезите людей и пришлите за нами машину. И закажите на завтра билет. Я улетаю в Москву.

Автобус, как утка, тяжело переваливаясь на ухабах, выполз на дорогу и, тычась в неё белым пятном света, медленно покатил к городу. На голом пустыре стало еще темнее и тише.

– Свет отключили, – бормотал на бревнах мужичок, – изгородь сломали, огород завалили дровами, боже, что мне теперь делать?

– И еще окно разбили, – вставил раздраженно офицер, будто он смертельно обиделся на мужика за всё это.

– Да, да, вы так не оставляйте, – поддержали офицера артисты. – А то, дай им волю, камня на камне у вас не оставят.

Мужичок застонал, покачиваясь из стороны в сторону.

– Лично я завтра улетаю в Москву, – самолюбиво заявил офицер.

Мужичок отнял руки от лица и грустно посмотрел на них.

– Может быть, в баньку желаете?

– Какая там, к черту, банька, – ругнулся офицер, – околеешь тут на холоде. А впрочем, можно и в баньку… как вы?

– Нам что, в баньку так в баньку.

Мужичок поднялся с бревен и первым двинулся к дому, вызывая жену.

– Поди, остыла совсем, – извинялся он, когда, минуя его дом, они спускались узкой улочкой к озеру.

– Под ноги смотрите, а то… как бы не споткнуться в такой темени.

Шли молча, шуршали в траве, и вздрагивали от холода.

– Далеко еще?

– Да нет, вон она, – указал мужичок.

Темными скатами крыш темнели на фоне озера деревенские баньки.

– Тут, – сказал он, остановившись. – Как, есть пар? – спросил он у голого мужика, вывалившегося из бани.

– Напаришься еще, – обнадежил мужик, – и красный, как рак, бултых в воду.

В тесном предбаннике отовсюду веяло влажным теплом плесневелых бревен и старой одеждой.

Мужичок разделся догола и, вздрагивая худым морщинистым телом, белым, как сметана, вошел в парную. За ним заспешили остальные.