Не отверну лица - Николай Родичев

Вероятно, потому, что концерт был прощальным, в тот поздний вечер в театральных уборных появлялось больше обычного кино- и театральных звезд. Именитые зрители наперебой высказывали участникам концерта добрые напутственные слова.

Именно в тот вечер за кулисы театра наконец пожаловал и знаменитый Берлик Хьюз. Ветеран американской сцены, эксцентрик и трагик, сподвижник молодого Чарли Чаплина, ныне угасающий старец, страдающий подагрой, он энергично перемещался по сцене, громыхая массивной палицей в такт своему рокочущему голосу:

— Браво! Браво!

К удивлению многих Хьюз особенно тепло приветствовал самого младшего актера, восемнадцатилетнего танцора Галинского. Светловолосый и оттого кажущийся безбровым, мальчиковатый с виду, танцор стаскивал тесный сафьяновый сапожок, приплясывая на одной ноге, когда к нему приблизился Берлик Хьюз.

— О, Галинский! Прима! Браво!..

Неотступно следовавшая за своим супругом Каролин Хьюз, немного знавшая по-русски, переводила отдельные его фразы. Она расторопно нацелилась объективом фотоаппарата на смущенного Галинского, когда муж, помогавший стащить сапожок, дружески привлек к себе юношу.

— Эти снимки будут для нашей семьи символом встречи с ансамблем! — перенося объектив на приближающихся к ним других артистов, заявила Каролин Хьюз. — Берк в последнее время благоволит к молодым актерам...

Судя по акценту, женщина старательно и долго изучала русский по учебникам, но вовсе не общалась с живыми людьми.

Берлик Хьюз прихлопнул в ладоши, отняв палицу от пола и повесив ее загнутым концом на руку.

— О, Каролин! Если бы ты знала, как я ценю твою способность вовремя поставить точку в разговоре. Именно — к актерам! В другие времена ты непременно прибавила бы: «И к молодым актрисам», но...

Уморительно-горестная гримаса перекосила исхлестанное суровыми складками лицо старого Хьюза. Окружение шумно приветствовало этот шуточный экспромт. Но Хьюз, очевидно, не намерен был продолжать в том же духе:

— Маленькая поправочка к справедливым словам моей супруги, господа! Не ко всякой молодежи благосклонен Хьюз! К кому угодно, только не к «твистам»... Сегодня я приветствую «Гопак», «Скверданс», «Перепляс». Завтра — «Спутник» или «Встречу с марсианами».

И Хьюз в освещении магниевой вспышки еще раз коснулся плеча Галинского.

Чтобы не показаться нелюбезным, советский танцор проговорил с юношеским пылом, что, если ему посчастливится получить этот снимок, он сохранит его как память добрых знакомств на американской земле...

Несмотря на то, что на другой день услужливый портье притащил в номер Галинского целый ворох газет с желанным фото, супруги Хьюз привезли ему и свой любительский снимок.

Танцор был явно смущен таким вниманием к себе. Еще больше его заботила доверчивость Хьюза, прямота и грубоватая откровенность, с которой американский актер разговаривал с ним.

Тяжело вышагивавший по гостиничной комнате, непричесанный седовласый Хьюз напоминал выскочившего из берлоги медведя. Он вслух горевал о неудачно сыгранных ролях, проклинал шарлатанов в искусстве, сыпал афоризмами. Суковатая пластмассовая палица то металась в воздухе, то неистово гремела об пол.

— Ха! Ты слышишь, Каролин? Этот юноша не знает, чем заслужил наше внимание. Он еще не научился смотреть на себя глазами зрителя. Ха! Так знайте же, молодой коллега: вы — человек с другой планеты! Да, да, из других миров! Из будущего!..

Хьюз на минуту умолкал, чтобы затем с еще большим рвением развивать свою мысль:

— И Станиславский, и Чаплин, и всякие там Хьюзы, черт их побери, оптом и в розницу мечтали об одном — об искусстве Великой Правды! О том, чтобы между зрителем и артистом устанавливался контакт напрямую. Без всяких там домашних анализов. Дома у человека свои дела и заботы. А из театра он должен возвратиться духовно созревшим для продолжения оставленных им дел и завершить их как-то уже по-иному, лучше...

Хьюз закашлялся, часто заморгал и, достав платок, принялся протирать стекла очков. Водрузив очки на место, продолжал:

— Бездарные служители муз заимствуют у своих предшественников только формальные приемы. Они стремятся во что бы то ни стало быть оригинальными. — Хьюз, не глядя, ткнул палицей в абстрактную картину, висевшую в простенке между окон. — Оригинальность видят лишь в непохожести друг на друга... Ха! Глупцы! Как будто пшеничный колос перестает быть чудом природы только потому, что колосок этот похож на миллионы других колосьев!.. Пустырь, заросший сорняками, поражает разнообразием цветов, но он не перестает быть от этого пустырем. Человек, думающий о жизни, о завтрашнем дне, с горечью в душе созерцает сорняки и с глубоким волнением вдыхает запах хлеба, источаемый миллиардами похожих друг на друга, прекрасных в своем индивидуальном совершенстве колосьев!..

— В чем же, по-вашему, эта Великая Правда искусства, — с трудом составив в уме фразу, чтобы вмешательством переводчицы не отвлечь Хьюза, спросил по-английски молодой артист.

— В колоске! — запальчиво резанул палицей воздух Хьюз. — В его беспрерывном развитии, но без потери основного качества — оставаться человеку хлебом.

Уловив на лице Галинского отражение внутреннего смятения и истолковав это как желание возразить, Каролин обратилась к мужу:

— Дорогой! Позволь мне применить здесь то достоинство, которое ты всегда так ценишь во мне — поставить в нынешнем разговоре точку. Тебе вредно много волноваться. Да и мистеру Галинскому, возможно, не по душе твой прием изъясняться на колосках.

— Напротив, — проговорил смущенный проницательностью Каролин танцор. — Мне лишь хотелось напомнить довольно известную истину, что не единым хлебом жив человек.

— О хлебе я говорил в более широком смысле, — хмуро пробормотал Хьюз. — Сюда вы можете отнести и одежду, и жилища, и вообще все, без чего не обходятся ни артисты, ни ученые, ни художники. В том числе, конечно, и те, которые занимаются сочетанием цветов на пустырях.

Берлик Хьюз стал у окна, искоса поглядывая то на свою супругу, то на советского артиста.

— Ха, ты помнишь, Каролин, того несчастного углекопа?.. Мы его встретили на глухом полустанке в прериях.

— Тебе до сих пор кажется, что это был именно шахтер? — с легким недоверием в голосе, но больше адресуя эти слова Галинскому, чтобы ему интересен был их разговор, проговорила Каролин Хьюз.

Берлик Хьюз притворно застонал, выбросив руки вверх:

— Боже! Ну объясни же наконец, зачем ты создал женщину таким неромантическим существом?!.

Палица, скользнув по рукаву, свалилась на пол. Хьюз опустился на колени, не сходя с места, лишь повернувшись лицом к Галинскому. Руки его были вытянуты перед лицом, ладони сложены корытцем.

— Представьте себе, мистер Галинский, выжженную солнцем степь... Пожухлые травы, безветрие, безмолвие на сотни миль вокруг. И одинокий измученный скитаниями и голодом старый человек, очевидно безработный. Стоит у полотна железной дороги на коленях, как я сейчас. В руках крохотный кусочек угля, упавший с паровоза. Человек этот подносит к лицу уголь, нюхает, целует его, роняет на ладонь слезу. А руки, руки! Это — раздавленное сердце его, исполосованное синими шрамами...

Артист откинулся на ступни, вздохнул. Ожесточенно жестикулируя, он время от времени снова сводил ладони вместе, будто держал в них горошину угля.

— О, я всю жизнь мечтал сыграть роль этого шахтера на сцене. Меня разрывал изнутри образ человека, которого судьба однажды отлучила от родной для него стихии. Пусть это будет пахарь, по велению других топчущий военным сапогом низу, или изгнанник, пришедший опять на родную землю, или кузнец, сбивающий в своей настывшей кузнице кандалы с собственных ног... И не в куске угля здесь дело — сам по себе он не стоит и цента. Для шахтера уголь — живая частица его сердца, его судьбы. Это и молодость, отгоревшая в подземелье, и мечты о лучших днях, и торжество покорителя стихии. И радость, и беда его, а может и счастье первой любви, мелькнувшее подобно искре, оброненной ночным локомотивом. Первозданный запах угля для горняка дороже благовонных духов.

Хьюз подытожил еще более разгоряченно:

— И это все я называю памятью чувств! По-моему, это и должно быть главным в искусстве: преподнести человеку его крошку угля, щепоть земли, окропленные потом и кровью. И если в твоей душе нет такой крошки угля, зерна — не берись! Не твое это дело! Никаким сочетанием цветов не заменишь!

Хьюз с ожесточением обвел глазами своих собеседников.

— Точка! — выкрикнул он, хватая палку на полу.

Галинский подбежал к Хьюзу. Одновременно пожимая ему руку и помогая встать, юный танцор благодарил Хьюза за импровизацию:

— Это великолепно! Как жалко, что мои товарищи были лишены удовольствия видеть и слышать вас сейчас.