Просто жизнь - Михаил Аношкин

Ваганова я не видел много лет. Но каждый раз, когда мне приходится принимать крутые решения, я вспоминаю то совещание, уверенного Ваганова, и мне становится легче делать выбор.

ПОТРАВА

Пастух Якупов перегонял телок с одного отделения совхоза на другое и допустил потраву вики. К тому же викой объелись три телки и их пришлось зарезать. С Центральной усадьбы срочно прикатил главный зоотехник Чиликин. В конторе отделения Чиликин степенно поздоровался с управляющим и агрономом и, не торопясь, завел разговор о том о сем, но не о том, ради чего приехал. Агроном Иван Георгиевич Лобов поглядывал на маленького, с лицом скопца зоотехника и отлично видел, что тот ждет, чтобы первым о потраве заговорил управляющий. А Степан Андреевич умышленно не делал почина, вот и толкли воду в ступе.

Наконец, разговор допетлял до тупика и Чиликину волей-неволей пришлось начинать о главном первому. И на диво быстро и мирно нашли подходящее решение. Чиликину, Лобову и Якупову поехать на место, определить размеры потравы и составить акт.

Иван Георгиевич поморщился — ехать с Чиликиным… Да еще акт на Якупова писать.

Недели две назад агроном обнаружил возле совхозного сада, там, где пшеничное поле клином выгибает дорогу в колено, небольшой участок потравы, доложил управляющему, а на ту историю окажись рядом Чиликин. И не его это дело встревать в дела агронома, да вот натура такая, не удержался, составил акт. Директор совхоза толком не разобрался и оштрафовал за потраву управляющего и агронома с ним заодно. За халатность. За попустительство, хотя, положа руку на сердце, Лобов и не знал, кто там набезобразничал, а потому и попустительствовать злоумышленнику не мог.

— Слушай, — повернулся Лобов к управляющему, — уволь. Ну пусть Тропин, бригадир, съездит с ним, а? Уволь, Степан Андреевич.

Управляющий понимал, почему агроном просит уволить его от неприятного дела, но никого иного посылать не хотел. Прежде всего потому, что агроном лучше определит размер потравы, а кроме того не позволит Чиликину слишком-то разойтись.

Лобов, тяжело вздохнув, поднялся и, прихрамывая, двинулся к двери. Он в синем плаще, который ему великоват, без кепки — черные густые волосы заметно тронула седина. Сутулился пуще обычного. Следом за ним сорвался со стула Чиликин и на ходу прощально махнул управляющему рукой.

Якупова разыскали возле фермы. Это был высокий мрачный мужчина, обросший полуседой жесткой щетиной. Глаза посажены глубоко, занавешены густыми с рыжинкой бровями, сквозь заросли глаза поблескивают остро и настороженно. Он в сапогах, в поношенной телогрейке, в кепке с поломанным козырьком. Чиликин поздоровался с ним как ни в чем не бывало, будто не акт они едут составлять на пастуха, а по какому-то нейтральному для всех троих делу.

Иван Георгиевич, когда почувствовал в своей руке шершавую натруженную ладонь Якупова, вспомнил, что у того большая семья, только ребятишек шестеро, да жена, да больная старушка-мать, да еще сестренка-инвалид. И снова не по себе стало агроному, он отвел глаза в сторону и боком, неловко полез в машину, а за ним Якупов. Чиликин умостился рядом с шофером, и Лобов, глядя на его маленький морщинистый, без волос затылок, мучился желанием выскочить из машины и бежать куда глаза глядят. Рядом ворочался Якупов — скручивал из махорки цигарку. Закурил, распространяя в кабине вонючий едкий дым. Чиликин небрежно спросил:

— Как же это ты, братец, оплошал?

Якупову вовсе не хотелось отвечать, но молчание затянулось, становилось неловким, а главный совхозный зоотехник ждал, чуть повернув к нему голову, его маленькое, розоватое ушко настороженно застыло.

— Да так, — наконец отозвался Якупов. — Но я-то что?

— В обход надо было гнать, — упрекнул Чиликин. — Торопишься все, Якупов. Поспешил — и весь совхоз насмешил. Нехорошо.

— Мало тут смеха, Геннадий Антонович, — вмешался Лобов. — В обход нельзя было. Там у нас нынче пшеница, хуже было бы.

— Тогда лесом.

— Эко — лесом! — прибодрился Якупов, чувствуя поддержку агронома. — Да разве ж лесом полтораста голов прогнать? Лес-то какой? Осинник стенкой стоит, да березы в болотах. Ле-есом!

— Выходит, ты кругом прав? — у Чиликина снова настороженно застыло ухо.

— Да я что? — неопределенно отозвался Якупов и больше уже не поддерживал разговор, как Чиликин ни старался.

Поле вики вплотную примыкало к березовому лесу и осиннику. Было тихо и солнечно. Бабье лето ткало серебристые паутинки. Ветерок шевелил пожелтевшие кроны берез, и листья неуемно шелестели. Вдруг какой-нибудь листик срывался с ветки и летел к земле, кувыркаясь. В какой-то миг он огненно вспыхивал на солнце, вспыхивал в последней своей удивительной красоте.

А вика зеленеет буйно, лето для нее будто еще не угасло. Посеяли в июне, поздновато, правда, но надеялись, что к заморозкам она созреет на зерно. Однако лето обмануло надежды, было дождливым. Зерна от нее уже не будет, хотя в совхозных отчетах она упрямо проводится как «вика на зерно». Росла густо и плотно, ногу трудно вытащить, если носок попадал в зеленые сплетения. Там, где Якупов прогнал своих телок, вика была потоптана и местами поедена.

Чиликин энергично вымеривал шагами ширину потравы. Якупов, не на шутку обеспокоясь, проговорил:

— Постой, а шаг-то у него… Поди не будет метра-то, Иван Георгиевич? Еще намеряет…

«Намеряет, — про себя согласился Лобов, — и не потому, что шаг у него короткий, это еще полбеды. Он обязательно хочет намерять — вот где беда. По закону-то вроде правильно: совхозу нанесен ущерб, он тем более непоправим, если учесть, что вика посеяна на зерно. Однако Якупову и в самом деле трудно было выбрать иной путь. Залез бы он в пшеницу, разве такой шум подняли бы? Эх, посоветоваться тебе, Якупов, надо было, прежде чем гнать телок наобум». Стоит сейчас сгорбившись, курит беспрестанно, отгоняя едучим дымом комаров, и с беспокойством следит за Чиликиным. А тот прыгает по полю, старается делать шаг пошире, да разве шире-то себя шагнешь? Смешно и грешно.

Но вот Чиликин подошел к ним, вытер платком со лба испарину, сказал:

— Гектара два наберется.

— Завышаешь, — возразил Лобов.

— Какие же два, какие?! — вмешался и Якупов. — Шаги-то у вас какие?

Чиликин зло глянул на обросшее лицо Якупова и повернулся к Лобову:

— По-твоему сколько?

— Гектар или чуть больше.

А самому хотелось сказать: «Слушай, Чиликин, брось ты это, ну, чего ты, как репей, прицепился к человеку? Ясно же, что вика на зерно не пойдет, только на сено. Да когда ее еще скосят? Тут изо всех сил тянемся, чтоб хлеб убрать, видишь, какая нынче тяжелая уборка. И поставь себя на его место, где бы ты этих телок погнал? Где?»

Но Иван Георгиевич промолчал, ему очень не хотелось связываться с Чиликиным.

Акт составили. Иван Георгиевич подписывал его с тяжелым сердцем. Весь остаток дня грызла совесть, ночью никак не мог заснуть. Все вспоминалось, с какой надеждой смотрел на него Якупов, как ловил каждое слово. Если оно было сказано в защиту, воодушевлялся, пререкался с Чиликиным. Но когда слово не обороняло, замыкался в себе, горбился и лез за кисетом. Цигарки крутил с палец толщиной. Шестеро детей. Десять человек семьи!

Нет, нет, с этой жалостью можно далеко зайти. У самого семья немаленькая — пятеро детей. И устал он от всех этих передряг, страшно устал, хватит с него, да и здоровье уже не то.

С войны вернулся без трех ребер. Восемь лет назад попал в автомобильную катастрофу, покалечило ногу. Во время катастрофы погибла жена. И хотя женился второй раз, и жена попалась ласковая и работящая, и от нее растет два пацана, все равно порой подступает такая тоска, что зеленеет в глазах… Разве хватит у него жалости на Якуповых, разве хватит злости на Чиликиных?

Нет, с него достаточно, ему и так жизнь чаще, чем другим, подсовывает всякие невзгоды, не хватало, чтобы он их сам зазывал! Допустил Якупов потраву — пусть отвечает.

На другой день приехал главный агроном производственного управления Макар Иванович Коныгин, здоровенный такой дядя и шумливый в придачу. На лацкане потертого пиджака зеленел институтский значок, прозванный остряками «поплавком». Макар Иванович институт заканчивал заочно, будучи уже в летах, «поплавок» ему был дорог, и он носил его постоянно. Лобова он оглядел строго, свел недовольно у переносья брови:

— Мешки под глазами, и вообще видик…

— Благо у вас бы их не было.

— А что есть? Ладно. Семена засыпал? Не все? Когда же все?

Макар Иванович обстоятельно и придирчиво обследовал семена, а потом раскричался на Лобова, пообещал примерно наказать за нерадивость. Но крик был не злым, просто Макар Иванович хотел показать, что он очень строгий. Да только строгим быть не умел, вот и кричал, и никто на него не обижался, потому что знали, чего стоит этот крик. Не обиделся и Лобов.