Звук воды - Юкио Мисима

От избыточного рукоблудия мальчик сделался анемичен. Но собственная уродливость пока еще не беспокоила его. Эти отвратительные физиологические чувства… стихи не имеют с ними ничего общего. Стихи — это такая субстанция, которая не имеет ничего общего со множеством вещей и явлений. Мальчик искусно лгал — стихи научили его этому искусству. Лишь бы в словах была красота. И каждый день он с великим тщанием читал словарь.

В моменты экстаза мальчику открывался мир аллегорий. Гусеницы превращали листья дикой вишни в кружева; подброшенный в воздух камушек, минуя светлые дубы, отправлялся любоваться морем. Плавучие краны, взбалтывая морщинистую простыню зимнего моря, искали под нею утопленника. Плоды персика, покрытые легким макияжем, притягивали к себе майских жуков. Воздух вокруг суетливо мельтешащих людей вдруг вздымался языками пламени, как огненный столп позади грозного Фудомё — повелителя огня, и опадал. Закат — дурная примета — был окрашен в цвет йодной настойки. Зимние деревья тянули к небу свои деревянные ноги. От окна становилось видно, что обнаженная девочка, лежащая у камина, вовсе не девочка, а искусственный цветок, и покрытая от холода мурашками девичья кожа в одно мгновение превращалась в вельветовый бутон.

В те минуты, когда мир вокруг него начинал меняться, мальчик испытывал наивысшее блаженство. Его не удивляло, что стихи всегда рождаются в нем именно в эти моменты счастья. Умом он понимал, что стихи есть порождение грусти, проклятий и отчаяния и что поэзия зарождается в глубинах одиночества. Но чтобы это действительно стало правдой для него, он должен был гораздо больше интересоваться самим собой. Как ни странно, будучи твердо уверенным в собственной гениальности, мальчик не испытывал к себе самому особого интереса. Мир внешний казался ему более привлекательным. Кажется, правильней будет сказать, что когда мальчик бывал переполнен беспричинным счастьем, то мир вокруг легко становился именно таким, каким он хотел его видеть.

Мальчик и сам до конца не понимал, служило ли это случайное счастье залогом его поэзии, или же, наоборот, ощущение счастья приходило к нему оттого, что в нем рождались стихи. Но как бы то ни было, он точно знал, что это счастье ничем не похоже на то, которое испытываешь, когда родители покупают тебе что-то, о чем ты давно мечтал, или вдруг берут тебя с собой в путешествие. И верно, счастье мальчика не было тем чувством, которое может испытать каждый, но только его, очень личным переживанием.

Впрочем, мальчик не любил подолгу наблюдать ни за самим собой, ни за внешним миром. Если вещь, привлекшая его внимание, не преображалась тотчас же под его взглядом и, скажем, блистающая в лучах полуденного майского солнца белая изнанка сочной молодой листвы не превращалась вдруг в цветущую в ночи дикую вишню, он быстро терял к ней интерес и отводил глаза. «Поэзии из этого не выйдет», — с холодным безразличием думал мальчик о таких вот застывших, никак не желающих меняться вещах.

Как-то раз на экзамене ему попались именно те вопросы, которых он ждал. Быстро написав ответы, мальчик не стал проверять написанное и, положив экзаменационную тетрадку на учительский стол, вышел из класса первым. В этот утренний час на школьном дворе не было ни души. Мальчик двинулся в сторону главных ворот. Проходя по плацу, он поднял глаза на золотой шар, сиявший на верхушке флагштока, и в ту же секунду его захлестнула волна счастливого восторга.

В это утро флаг не поднимали — флаг поднимают только в праздники, но мальчик чувствовал, что сегодняшний день был праздником его души. Золотой шар поздравлял мальчика, дарил ему свое сияние. Душа легко выскользнула из тела и обратилась к стихам. Какой восторг! Идеальное уединение и эта необычайная легкость пьянили его. Внешний мир сливался воедино с миром внутренним…

Если эти ощущения не приходили к нему сами собой, мальчик прибегал к различным уловкам. Используя подручные средства, он пытался вызвать в себе это блаженное опьянение. То, поднеся к глазам тигриного окраса портсигар из черепашьего панциря, оглядывал сквозь него комнату. То, взяв у матери жидкую пудру, с силой встряхивал флакон и наблюдал за медленным танцем белых частичек, пока они неспешно не опускались на дно, оставляя над собой слой прозрачной воды.

И он ничего не чувствовал, этот мальчик, произнося «молитва», или «проклятие», или «унижение».

Он был членом школьного литературного клуба. Председатель дал ему ключ от комнаты, в которой проходили клубные собрания, и теперь мальчик мог в любой момент уединиться там со своими любимыми словарями. Больше всего ему нравился Словарь мировой литературы. Точнее, те его страницы, где описывались поэты романтической школы. У всех этих поэтов были молодые, красивые лица. Без встрепанных усов и лохматых бород.

Мальчика очень занимало, что поэты умирают молодыми. Ранняя смерть. Поэт должен умереть юным. Но в свои пятнадцать мальчик был далек даже от того, что называется «смертью в молодом возрасте». Это в некотором роде арифметическое ощущение безопасности позволяло ему думать о ранней смерти с чувством величайшей радости.

Он очень любил небольшое стихотворение Уайльда под названием «Могила Китса».

Избавлено от лжи и боли света,Божественным покровом синевыУкрыто тело юного поэта,Лишенное и жизни, и любви[32].

«Тело юного поэта, лишенное и жизни, и любви». Бедствия и несчастья поэта обращались в благодать, и это восхищало мальчика. Он верил в предустановленную гармонию, в гармоничность поэтической судьбы. Вера в предопределение была для него такой же естественной, как и вера в собственную гениальность.

Мальчику было приятно думать о славе, которая ожидает его после смерти, и он с удовольствием сочинял длинные речи на собственную кончину. Единственное, что немного омрачало его радость, — это мысль о своем мертвом теле. «Жизнь должна быть как фейерверк: на одно мгновение ты зажег ослепительной вспышкой ночное небо и тотчас угас», — со всей серьезностью рассуждал мальчик. Он много чего передумал на эту тему, но так и не придумал лучшего, чем этот способ прожить свою жизнь. И все же мысль о самоубийстве была ему неприятна. Мальчик надеялся, что предустановленная гармония не подведет его и обеспечит ему смерть в самый подходящий момент.

Поэзия, похоже, начала оказывать на мальчика тлетворное влияние, превращая его в духовного ленивца. Не будь его душа такой неповоротливой, он гораздо серьезней отнесся бы к идее самоубийства.

Во время утренней линейки старший наставник вызвал его из строя.

— Зайди ко мне в кабинет перед началом занятий, — сказал он мальчику.

Это было еще хуже, чем вызов в учительскую, и означало только одно — мальчик сильно провинился. «Догадываешься, зачем он тебя позвал?» — подтрунивали над ним приятели. От насмешек мальчик бледнел, руки его дрожали.

Поджидая мальчика, наставник чертил железной кочергой какие-то знаки на пепле в потухшем хибати. Когда мальчик наконец вошел в кабинет, наставник, который вовсе не собирался никого отчитывать, ласково сказал ему:

— Присядь. Я прочел твои стихи в школьном журнале.

И он принялся расспрашивать мальчика о стихах и о семье. Перед тем как отпустить его, наставник сказал:

— Есть два типа поэтов: Шиллер и Гёте. Знаешь, кто такой Шиллер?

— Должно, быть, Сцхиллер?

— Да-да, именно он. Так вот, тебе не стоит быть таким, как Шиллер. Ты должен стать Гёте.

Покинув кабинет наставника, мальчик в задумчивости брел по направлению к классной комнате. Он был недоволен разговором, хмурился и шаркал ногами. Он не читал еще ни Шиллера, ни Гёте, но видел их портреты в Словаре мировой литературы. «Только не Гёте, — думал мальчик. — Он такой старый… А Шиллер молодой, и нравится мне гораздо больше».

Несмотря на разницу в пять лет, председатель Литературного клуба Р. очень интересовался мальчиком. Мальчик тоже испытывал к Р. симпатию. Почему? Да потому, что гениальные люди (а Р., который определенно считал себя самого «несчастным гением», без всякого сомнения и вопреки заметной разнице в годах, признавал гениальность мальчика) просто обязаны быть друзьями. Р. — сын маркиза — гордился своим происхождением, превозносил Вилье де Лиль-Адана и писал стихи, проникнутые эстетической ностальгией по литературным традициям древнейших аристократических семей. Не так давно Р. на свои деньги издал небольшой томик стихов и литературных набросков. Этот сборник был предметом зависти мальчика.

Оба друга вели ежедневную переписку. Им нравилась повседневность этого занятия. Почти каждое утро мальчику доставляли письмо от Р. в изящном конверте абрикосового цвета. Каким бы толстым ни казался конверт, вес его всегда был одним и тем же, и эта странная, какая-то грузная легкость, это ощущение весомости, созданной множеством невесомых вещей, радовали мальчика. К своим посланиям друзья неизменно приписывали только что сочиненное стихотворение, а если не успевали сочинить ничего нового, то в ход шло написанное ранее.