Том 2 - Валентин Овечкин

— Хуже бывает, Иван Трофимыч, — заметил Мартынов. — Иногда и знает человек сельское хозяйство, прекрасно понимает, что не то делает, а все же делает — противное своей совести.

— А что его заставляет идти против совести?

— Что заставляет? Это большой вопрос… Как говорится: «Страха ради иудейска», так, что ли?

— Да страх-то откуда взялся?.. Молчишь?

— Молчу. Сам об этом думаю: откуда страх взялся?.. А все же, Иван Трофимыч, как бы ни было, ничто не мешает тебе работать в МТС лучше со своими людьми.

— Работал… Было и у меня соревнование, флажки, рекордами гремели. Я бьюсь, стараюсь, убеждаю ребят лучше работать: «Ваш ударный труд оценят по заслугам, не пропадет ваше!» А потом из-за каких-то дуроломов и колхозы без урожая остаются, и мои трактористы больше минимума не получают. Только и награды, что в приказе благодарность им объявишь…

До войны, говоришь, хорошо работал? — продолжал, помолчав, Глотов. — Что — до войны. Другая была обстановка. И мы другими были. До войны и я двух сыновей растил. В каждой семье — радость, довольство… А вот как пришли мы сюда, на эту окровавленную землю, в сожженные села, вдовы, сироты, — тут надо по-особому, душевно как-то к народу подойти! Тут уж каждый бюрократ, шкурник — вдесятеро стал нам страшнее!..

— Это все верно, — сказал Мартынов. — Умные ты слова говоришь. А все же нытик ты, Иван Трофимыч! И паникер! «Бюрократы, бюрократы!» А бороться с ними и не пытаешься. Свое кресло уступаешь им!.. Ну как ты боролся с ними? Вслед им черта шепотом пускал? Кукиш в кармане показывал?..

— Ты меня не обижай, Петр Илларионыч! — Глотов встал, багровый, взволнованный, и на глазах его даже блеснули слезы. — Я старый член партии. «Нытик!» «Паникер!» Еще, может, оппортунистом назовешь? Ты меня спросил: «Почему хуже работаешь? Устал, что ли?» Я тебе по-честному признался: устал. Вот от всего этого, о чем тебе рассказываю, устал. От безалаберщины! И от канцелярщины, от бумажек! Не то, вижу, делается, не так бы нужно! Почему политотдельские времена забыли, когда бумажек почти не писали и не заседали, но зато с народом работали?.. И оттого устал, что в райкоме помощи не было. То не помощь, когда тебя зовут на бюро лишь для разноса за какой-то «срыв». А почему срыв, отчего срыв — никто не хочет разобраться!.. Устал, говорю, да. На первый вопрос ответил тебе. Но ты же меня не спросил: «А как дальше будешь работать?» Спросил бы — я б тебе и на этот вопрос ответ дал… С тобою буду работать, Петр Илларионыч! Свежим ветром подуло у нас в районе, как ты заступил за первого. Без лести говорю тебе это. Только вот боимся все за тебя: не укатали бы сивку крутые горки!..

— От Борзова на прощанье слышал эти слова и от тебя слышу, — нахмурился Мартынов. — Какие горки? Еще спрашиваешь, откуда взялся страх! Вот вы сами такие и выдумываете себе страхи! Собственной тени стали пугаться.

— Ну, положим, когда запишут тебе строгий выговор в личное дело, — это уже не тень…

Глотов мягко, как-то необычно для его тяжелого, оплывшего, неподвижного лица, улыбнулся, тронул за плечо Мартынова:

— Ладно, не сердись, Илларионыч! Так, по глупости сказал… А меня не торопись сдавать в архив. Устал — это еще не дуба дал. Устал, отдохнул — и дальше пошел!..

В Доме культуры проходило собрание районного партийного актива.

Доклад об итогах недавно состоявшегося пленума обкома сделал председатель райисполкома Руденко: Мартынов, простуженный, осипший, с обвязанным шерстяным шарфом горлом, не мог громко говорить, а второй секретарь райкома Медведев был в отпуску.

Собственно говоря, доклад был не сделан, а прочитан, и поручить читку можно было любому человеку, даже техническому секретарю, лишь бы голос у чтеца был звучный. Или даже можно было совсем, для экономии времени, не читать — заранее отпечатать доклад в сотне экземпляров и разослать всем приглашенным на собрание.

Пленум обкома обсуждал два вопроса: о состоянии массово-воспитательной работы в колхозах области и мерах подъема и развития животноводства. О решениях пленума по этим вопросам и докладывал Руденко: полтора часа монотонного чтения, ни на минуту не оторвался от текста, подготовленного для него работниками райкома и райисполкома, ни разу не поднял головы, не глянул в зал перед собою. В зале кто дремал, кто шептался с соседом, кто — в задних рядах — украдкой покуривал в рукав.

Мартынов сидел в президиуме злой, нервно вертел в пальцах карандаш, бросал на Руденко исподлобья свирепые взгляды.

Вопросов к докладчику не было. Записавшихся в прениях — только два.

Первым выступил инструктор райкома Николенко. Все десять минут, положенные ему по регламенту, он перечислял недостатки в работе колхозных партийных организаций его куста: там не проводятся по три месяца собрания, там растеряли агитаторов, там не выпускают стенгазету, там коммунисты пьянствуют на престольные праздники. Как будто в этом только и заключались его обязанности: ездить из колхоза в колхоз и старательно фиксировать все «упущения», «сигнализировать» о них членам бюро райкома. Его речь не улучшила настроения Мартынова.

После Николенко он предоставил слово колхознице Гончаровой, заведующей свинофермой.

В зале погасло электричество, и, хотя собрание проходило днем, за столом президиума на сцене было темновато — обмерзшие, запорошенные снегом окна пропускали мало света. Женщина читала речь по бумажке, мучительно запинаясь на каждом слове:

«Наши достижения… результат упорного… труда и высокосознательного отношения… исключительно большое внимание… мы уделяем выращиванию поросят… опорос производится в чистом… продез… инфицированном станке… Применяя обильное и разнообразное… кормление свиней… и молодняка, создавая для них благоприятные условия, мы добились… получения от свиноматок здорового и жизнеспособного приплода… Сейчас мы ставим перед собой… задачу… и тем самым повысить… доходность от животноводства».

Запиналась она даже в таких местах речи, где предполагался подъем, пафос.

«Развернув живой… живое… соревнование, мы обязуемся…»

Под конец выступления она перепутала листки, сбилась, растерялась и, так и не договорив фразу, сошла вниз.

В президиуме все сидели, потупив головы от неловкости.

Мартынов встал, чтобы объявить перерыв.

— Есть здесь секретарь парторганизации «Дружбы?» — простуженным, сиплым голосом спросил он.

— Я, — поднялся в задних рядах мужчина в офицерской шинели без погон.

— Это ты, товарищ Мостовой, сочинял речь для нее?

— Я… С председателем колхоза.

— Потрудились!.. Лучший животновод в районе, сделал ферму образцовой, на это у нее хватило способностей, а выступить здесь, рассказать о своей работе — на это, боитесь, способностей не хватит?.. Не смущайся, товарищ Гончарова, что плохо выступила. Это не тебе стыд, это нам стыд… Прежде чем объявить перерыв, я вот что хочу сказать, товарищи. — Мартынов покосился на сидевшего в президиуме инструктора обкома, предчувствуя стычку с ним. У него с этим инструктором, Голубковым, часто приезжавшим в их район, были давние нелады. — Давайте так договоримся: кому нечего дельного сказать, пусть лучше не выступает здесь, не отнимает время у себя и у других. Нам не нужна активность для отчетности: «На собрании выступило столько-то процентов присутствующих». А о чем говорили, для чего говорили? Николенко вот пересказал здесь свою докладную записку, которую мы читали уже три дня тому назад. Партактив собирается для делового обсуждения вопросов, а не для речей ради речей. Объявляется перерыв на пятнадцать минут.

Расходились покурить как-то не сразу, в недоумении.

Голубков, задержав Мартынова на сцене, сказал:

— Ты что, Петр Илларионыч, нездоров? Температура? Ну шел бы себе домой, в постель. Есть тут члены бюро, без тебя проведем. Хочешь сорвать партактив? «Не умеете выступать — не выступайте».

— Не так же я сказал, товарищ Голубков!

— С профессорами, что ли, имеешь дело? Здесь в зале — половина колхозников. Зачем ты их запугиваешь? Эта Гончарова — она же малограмотная! Ей нужно помочь!

— А я не для малограмотных сказал это, — отмахнулся Мартынов. — Для очень грамотных! Для тех, что мозоли на языках понабивали себе на таких собраниях!

— Непонятно, — пожал плечами Голубков. — Не знаю, что из вашего партактива получится. Как бы не пришлось Руденко сразу после перерыва делать заключительное слово.

— Может быть, и придется… Для тебя, Николай Архипович, это, конечно, большая неприятность. Чрезвычайное происшествие в твоем кусту! Собрание партактива сорвалось! Два человека только выступило. Как докладывать обкому? Тем более что сам присутствовал.

— Думаю, что это и для тебя не очень большая приятность.

Подошел Руденко. Мартынов бросил ему: