Спокойных не будет - Александр Андреев

Я подергал его за пиджак.

— Остановись,— шепнул я.— Сядь,

— Отстань! — огрызнулся он, махнув на меня обожженной рукой.— Вам бы только перед начальством хвостиком повертеть! А я не желаю.

Лицо Ручьева как-то опадало, все более каменея,— солнце заслонилось тучей, мрачной и неприветливой; он молча и, кажется, с болью ждал, когда у Сереги кончится приступ ярости, умолкнут всплески криков.

— Неужели тебе самому не противно вывертывать наизнанку перед всеми нами свою душу, показывать слабость и, если хочешь, подлость? Перед товарищами своими не стыдно? .

Илья Дурасов ответил хмуро и как бы извиняясь за своего друга:

— Знаем мы его немало. Не обращай внимания, товарищ Ручьев. Это он так духа из себя выгоняет. Сидит в нем дьявольский такой дух, мутит душу. Потом он всю ночь будет ворочаться да вздыхать — зачем не сдержался. И никуда он не уйдет.

— Ха! Не уйду.— Серега засмеялся.—Плохо вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю.— Он выдвинул чемодан из-под койки, принялся швырять в него все, что попадалось под руку.— Сам уйду и еще кое-кого уведу. Не я один такой.

Петр смотрел на сборы Сереги с улыбкой, как на забаву.

— Имей в виду, задерживать, как в тот раз, в лесу, не станем. А назад вернешься — не примем. Довольно, повозились мы с тобой.

— Так в палатках и будем корчиться все время?

— Пока да, поживем в палатках,— сказал Петр.

—~Тебе-то что, у тебя вилла!

Илья вскинулся с койки, схватил Серегу за отвороты пиджака, встряхнул.

— Еще слово скажешь — пришибу. Честное слово! И не пикнешь больше! Экая нетактичная скотина...— Он толкнул его от себя.

Серега лег на койку, заложив руки под голову, глядя в темный потолок. Раскрытый чемодан с накиданным в него ворохом вещей валялся на полу.

Леня то и дело выбегал на улицу и тут же возвращался с охапкой дров, кидал поленья в печку.

— Мороз не шутит, друзья. Жмет на всю катушку!..

На следующий день на работу не вышли: холод достигал почти шестидесяти градусов. Жизнь на берегу остановилась, машины умолкли, скованные стужей люди, если не было крайней необходимости, и носа не показывали на улицу.

Ручьев дежурил у печки под утро. Из уважения к нему мы освободили его от такой обязанности, но он не согласился из принципа: в общежитии всем поровну. Он поднял нас, чтобы начать утеплять палатку: печка даже с раскаленными до малиновой багровости боками не могла, кажется, осилить мороза — он обметал парусину пушистыми белыми лишаями инея.

На помощь к нам прибежали Петр и Трифон. Мы проложили понизу щиты из досок, забили их паклей, сверху накидали еловых ветвей, утеплили вход, и нам казалось, что и на самом деле потеплело. На печке не переставая кипел чайник; мы грелись, обжигаясь горячим чаем.

Раза два прибегала Катя Проталина, приносила нам к чаю только что испеченные коржики. Была она такая же расторопная, заботливая, но какая-то растерянная и не смеялась беспечно, как раньше. Эта перемена бросалась всем в глаза, и ребята смотрели на меня с молчаливым осуждением, точно я был виноват в этой перемене. Катя избегала смотреть на меня, а если поднимала взгляд, то отчужденно-презрительный, с вызовом. Как, должно быть, тяжко человеку жить с задетой, оскорбленной гордостью.

Увидев среди нас Ручьева, она изумленно улыбнулась, спросила нараспев, как раньше:

— Ты новенький? Здесь поселился? Это хорошо, это самая дружная палатка, самая веселая. Скучать не станешь — не дадут. Как тебя зовут?

— Иваном. А тебя?

— Катя.

Петр прибавил не без восхищения:

— Это Проталинка наша. Молодая хозяйка. Мы бы с голоду зачахли без нее.

— Ну, Петр, ты уж наговоришь...— Похвала привела Катю в смущение, она заторопилась, прихватила посуду и ушла.

— Милая девчушка,— ответил Ручьев.— Вот сказала слово, улыбнулась, и на душе стало вроде теплее. Нет, что ни говори, а отправляются в такие предприятия люди чистые, увлеченные, покрасивее обычных.

Серега Климов поморщился от скептической ухмылки.

— Придет чистый, а здесь станет грязный — жизнь вываляет в грязи. Вот выскочит замуж и удерет отсюда Проталинка ваша. Уж это как пить дать!..

— Это хорошо, пусть выскакивает,— сказал Петр.— Лишь бы человек хороший попался.

Вечером Петр пригласил меня и Ручьева к себе. От палатки до избушки мы бежали, подхлестываемые морозом, закрывая шарфами рты, чтобы не обжечь легкие ледяным накалом.

— Вот где ты поселился, начальник берега! — Ручьев вошел из сеней в избушку и быстро затворил за собой дверь.— После палатки это просто рай, сказка!

— Ребята построили,— сказал Петр,— учитывая мое семейное положение. Познакомься с женой. Елена! — тихо позвал он.

Из-за ситцевой цветистой занавески, отделявшей кухню, показалась Елена. На ней были голубая теплая кофта и шерстяные спортивные брюки. В этой одежде она выглядела выше и стройнее, спутанные белые пряди волос касались плеч. Зеленые глава ее смотрели на гостя внимательно и приветливо.

— Раздевайтесь, пожалуйста. Петр, помоги. Считайте, что вы у себя дома... У нас и в самом деле хорошо. Я еще никогда не жила в таком уюте.

— Могу согласиться,—сказал Ручьев.— Даже если вы говорите с некоторой долей шутки... учитывая отдаленность этого жилища.

— Нет, не шучу. В Москве я жила в тесноте, семья большая, спала на бабушкином сундуке. Вот Петр и Алеша подтвердят... Здесь я просто наслаждаюсь. Не знаю, как будет потом. Не знаю. Но пока что нам здесь нравится. А отдаленность — понятие условное. Бывает, что человек живет в центре Москвы, а далек и от ее центра, от культуры, на многие тысячи километров... Проходите, садитесь вот сюда, к столу.— Елена улыбнулась. Как всегда, она не просто улыбалась, а одаряла всех своей улыбкой.— Я угощу вас знаете чем? Шашлыком. Из лосятины. Купили у местного охотника целую лосячью ногу. Скоро Катя принесет. Подождите немного, побеседуйте...

В избушке было тепло, чисто и как-то изящно. Бревна стен, высыхая, покрывались розоватым загаром, длинными извилистыми трещинами; на подоконнике в большой стеклянной банке стояли мохнатые, в сизых иголках ветви кедра; весело постреливали дрова в печке; на плите шумел, закипая, чайник; пестрые лоскутья занавесок оживляли комнату.

— Алеша,— попросила Елена,— позови Трифона с Анкой.

Я надел полушубок и вышел из дома.

К Будорагиным я вбежал, не постучав,— промороженные ступени крылечка, половицы в сенях певуче скрипели.

Трифон сидел на лавке, на коленях у него пристроилась Анка, свернувшаяся в комочек, завернутая в одеяло, как ребенок. Тихо покачивая ее, Трифон читал вслух какую-то книгу, должно быть, сказки. Сказки — это была их слабость.

— О, какая идиллия! — Я остановился у порога.

— Кто пришел? — тихо, дремотным голосом спросила Анка.— Алеша?

— Идемте к Петру,— сказал я.

Трифон насторожился:

— Начальник строительства у него? Он послал за мной?

— Елена ужинать зовет. На шашлык.

— Молодец Елена! Гениальная женщина! Не забывает ближнего своего! — Он поспешно встал, позабыв про жену; она, соскользнув с колен, чуть не упала.

— Что ты меня швыряешь, точно я кошка! Орясина! — Она раза два стукнула его кулачком в грудь, и мне ' послышалось, будто грудь Трифона медно загудела.

— А я читаю сказку и чувствую: что-то меня беспокоит между лопаток,— чую: пахнет чем-то вкусным — да и все тут! Оказывается, шашлыком! Чуткий я инструмент. Скорей, Анка!

— Загорелось?

Шумно ввалившись в дом Гордиенко, Трифон как будто заполнил собой все пространство.

Ручьев подвинулся, давая ему место у стола.

— Знаешь, Петр, позавидовал я вам сейчас: живете дружно, женщины у вас — одна другой краше, точно картины.

— У нас еще и в запаснике хранятся такие полотна,— отозвался Петр, намекая, должно быть, на мою Женю.

Ручьев сказал, с любопытством разглядывая Анку:

— Построю себе такой же домишко и обязательно вызову жену. Незачем мотаться в холостяках, без присмотра, без дома.— Он помолчал, нахмурясь, потом сказал серьезно, с печалью; — Ребята шумели не зря, Серега Климов-то. Они ведь, если вдуматься поглубже, правы. В палатках должны жить не больше месяца, и то в летнее время. Зимой это не жилье, палатка, как ее ни утепляй! Будем строить дома, общежития и для семейных и для одиночек. Народ прибывает, а к весне просто валом повалит. Вот только прослышат про нашу стройку.

Елена поставила на стол тарелки. Трифон открыл ножом консервные банки, нарезал хлеб, зубами содрал с горлышек бутылок жестяные пробки, Анка начистила селедок, я вытер полотенцем стопки.

— Петр, отодвинь стол, чтобы все разместились,— сказала Елена.— Продвигайтесь, Иван Васильевич. Трифон, тебе сидеть в углу, а то много места займешь.

— Будем считать, что в углу место самое почетное.— сказал Трифон, пролезая в угол и усаживаясь.— В старину здесь иконы висели, у иных в избах целые иконостасы красовались, с лампадами.