Вид на рай - Ингвар Амбьёрнсен

Что видел Арне по ночам, когда сидел один в камере? Такое, что я придумал, или совсем другое? Использовал ли он время с толком, когда выходил из тюрьмы (не обязательно, конечно, чтобы ехать к Тюрифьорду), использовал ли он время с толком в стенах тюрьмы? Например, чтобы сдать экзамены за среднюю школу? Хотел ли он, оказавшись на свободе, стать художником по интерьеру? Стал ли Арне Моланд таким художником? Потрясающая мысль!

Однако я не принял ее всерьез, подумал так, ради забавы. Вполне возможно, что я неправ, что я несправедлив к нему, к Арне Моланду. Но мне легче представить его сидящим в заключении и обдумывающим новые козни и преступления. Таким я запомнил его с мальчишеских лет… легче легкого представить его, например, участником бессмысленной драмы с заложниками. Бутылка кока-колы у горла тюремного надзирателя, делай, мол, как прикажу, или перережу артерию: скатерть на мой пластиковый стол и двойную порцию малинового варенья. Арне мыслил недалеко и просто. Прибирал все, что попадало под руку: надевал на себя, уносил с собой, вбирал в себя. Для такого человека, как Арне Моланд, витрина в часовом магазине была лишь в той или иной мере провокацией. Кто положил золотые часы под стекло да еще в таком количестве? Вот и заставили его действовать. Сам Арне Моланд мечтал о мире и покое. Но разве можно успокоиться, когда вокруг и около тебя магазины, магазины и магазины. Как тут не впасть в искушение? А еще женщины… В летние дни расхаживают в мини-юбках, чулки шикарные… опять Арне Моланд попадает на удочку. Горько грешить, но ничего не поделаешь — такова окружающая действительность. Да, я верил, что Арне Моланд был страдалец, человек-горемыка. Страдал в детстве, страдал во взрослом состоянии. И получился ребенок-горемыка. И получился мужчина-горемыка.

Внизу наметились, кажется, изменения. Размышляя о моем Арне Моланде, я держал телескоп наготове и не спускал глаз с его квартиры. Я заметил, что занавеска на окне была в клеточку. Но вот я увидел свет, не яркий, по всей вероятности, зажгли в прихожей. Значит, Арне Моланд пришел домой. Я жду, жду, но ничего не происходит. Только тусклый свет мерцает… в прихожей? Что случилось с Арне? Пришел домой и включил свет в прихожей и в коридоре? И только-то? В туалете — темно, вероятно, причина событий не там кроется. Если он, конечно, не решил сидеть в темноте. Трудно себе представить, хотя Арне Моланд способен на все… Вдруг: внезапное движение тени вправо от источника света. Еще одно. И еще. Вносили в дом краденые вещи? Выносили труп? Догадки, предположения… Одно ясно, что не благородное общество там собиралось.

Больше ничего. Ни звука. Я подождал еще полчаса, но ничего… никаких изменений.

У меня уже несколько раз мелькала мысль перенести в эту комнату телефон. Давно, когда мама однажды заболела и пролежала всю зиму в постели, ей в спальню провели телефонную проводку и установили розетку. Теперь телефонная розетка пришлась как нельзя кстати. Я тотчас же схватил телефон, воткнул провод в розетку и поднял аппарат к себе на «мостик». Неплохо, неплохо. Телефон. Телескоп. Журнал. Телефонная книга. Станция управления. Поскольку мои изыскания-наблюдения требовали темноты, я решил получше обустроить саму станцию. Я выбежал в прихожую и взял мой старый, но добротный плащ, достал из нижнего ящика комода большой фонарь, подарок мамы на мое девятнадцатилетие. Батарейки сели, но ничего страшного, точно такие же были в транзисторе на кухне, мой подарок маме на рождество 1979 года. Теперь назад к «мостику», или к центральной станции, как я отныне именовал его, накрыл голову плащом, словно палатку построил. Я взял в рот фонарь, а в освободившиеся руки — телефонную книгу. Фонарь, надо признаться, был достаточно увесистым, в уголках губ ужасно болело, но мне казалось, что я на верном пути. Лучше так, чем сидеть в освещенной комнате. Мое предприятие в комнате Ригемур было серьезного характера, это не то, что мазать маслом бутерброды или пассивно читать газеты.

Я почти сразу же нашел в телефонной книге имя Арне Моланд. И… какая неожиданность! Еще большая, нежели, когда узнал, что Рагнар Лиен был полицейским. Перед именем Арне Моланд стояло «инженер-строитель». «Господи, — подумал я. — Неужели этот человек сидел так долго! Что он мог, Господи, такое сотворить?» Арне Моланд, наводящий ужас на весь город-спутник, стал инженером-строителем. Невероятно! Естественно, убийство совершил. Я знал, с каким великим трудом Арне Моланд преодолевал учебу в школе. Приговор суда на пять или шесть лет? За этот срок ему ни за что не справиться с экзаменами по такой специальности. Нет. Здесь, должно быть, десять-двенадцать. Убийство или наркотики в огромном количестве. Убийство и наркотики?

Я набрал номер телефона.

Гудки, гудки. Я терпеливо ждал.

Когда уже хотел положить трубку, услышал голос.

— Да, квартира Моланда?

Голос был явно не Арне Моланда. Если говорить правду, так и вовсе чужой. Я подумал: странно, но как годы меняют нас во всех отношениях. Даже голос. Может, он сидел долго и в полной изоляции, вот и голос потому сел? Но было еще также другое, примечательное, на что я сразу обратил внимание: он назвал себя по фамилии Моланд и вопрошающе. Не характерно для Арне. Что бы это значило? Толковать можно различно. Уверен в одном, что за этим нечто скрывалось… и многое. Не думаю, чтобы он вдруг усомнился в себе, в собственной персоне. Нет. Все же самоуверенности явно поубавилось. Вполне понятно, если представить, что пришлось ему пережить. Однако, однако: ни тон, ни эти несколько слов никак не вязались с обликом того Арне Моланда, которого я знал. Резкое и мрачное «Арне» — таков ответ был бы в его духе. Или короче, с насмешкой — «Честь имею?» Но то, что я услышал, скорее свидетельствовало, как бы выразиться точнее, о некой покорности… у меня от этих слов голова пошла кругом. И еще я уловил в голосе какую-то непонятную услужливость. От усталости? Да, я почувствовал человеческую усталость и вялость. Будто он спал глубоким сном, а я его разбудил.

— Алло?

В голосе еще яснее горечь и озабоченность. Я вообразил себе космос. Бескрайний космос со всеми мириадами звезд и планет, бесконечное пространство. Я видел одинокого человека, стоящего на песчинке в центре этого Огромного и Непонятного, я слышал, как он говорит не спеша «алло», что можно было без промедления поставить вопросительный знак. И вдруг меня переполнило сострадание. Я хотел сказать: «Арне! Это твой друг, Эллинг. Давай забудем прошлое. Что было, то было». А в трубке продолжало жужжать вопрошающее «алло», и неслось такое одиночество, что я автоматически склонил голову. Он был бандит, точно. Но он был одинокий бандит. Он стоял незащищенный в переполненном противоречиями и парадоксами мире. Да, он бил и издевался над ближним, и за это нес наказание, долгие годы тюрьмы. Но за такие же действия в годы войны он мог бы стать героем. Честь и слава ему! Разве нельзя представить, что Арне Моланд поступал часто несоразмерно, просто игнорируя те границы, которых придерживались мы во взаимном общении, в силу своей широкой щедрой натуры? Я смею даже утверждать, что он фактически был очень жизнерадостным ребенком. Да, ребенком. Мальчиком. Утверждаю. Нельзя было не отметить в нем молодецкую удаль, мальчишеский задор, даже при совершении самых злодейских поступков. Искрометный блеск в глазах — и жертва прощала ему, задолго до того как придут настоящие дикие боли. Правда, он часто принуждал жертву простить его. Принуждал угрозами и насилием. Но зачем? Из каких побуждений? Было ли прощение, извлекаемое из случайно попавшейся под его руку жертвы силой, грубо, некой заменой того, что он сам не смел простить себя?

— Алло?

Еще раз. Мне показалось, человек в трубке только и делал в своей жизни, что орал вопрошающее «алло» по телефону окружающему ночному пространству. Он не просил, нет. Он вообще никогда не просил, но он хотел удостовериться в правдивости своего существования. Получить подтверждение, что он действительно пребывает в этом мире. Ни я, ни другие не могли дать ему такого подтверждения.

И сейчас — не могу. Не могу.

Я заметил, что у меня навертываются слезы на глазах; по мере того как он повторял свое «алло», я открывал рот и облизывал губы, но как ни силился, я не в состоянии был помочь ему, хотя и очень, очень хотел. Все отдал бы ему, что можно. В горле сдавило, перехватило дыхание… в голове бушевали нестерпимые боли. Я закрыл плотно глаза. «Положи трубку! — думал я. — Ради бога, положи трубку, иначе я не отвечаю за себя».

Наконец, он положил. Я сглотнул слюну, слезы лились ручьями. Я не плакал, слезы катились сами по себе.

Почему я позвонил? Не могу сам объяснить. Предполагаю, чтобы предупредить ряд действий, которые, в конце концов, принесут всем вред — и Арне Моланду, и нам, другим. И несмотря на состояние замешательства, в котором я пребывал: я действовал. И на манер, который в лучшем смысле слова следует назвать приличным и вежливым. Конечно, я вмешался в жизнь Арне Моланда, но сближение с ним произошло ненавязчиво. Осторожно я начал дело, в которое свято верил. Арне Моланд не был полностью потерянным, безнадежным. Мой решительный телефонный звонок был первым шагом на пути возвращения Арне Моланда в рамки законности. И еще небольшим напоминанием, что он не один со своими трудностями.