Вид на рай - Ингвар Амбьёрнсен

И еще я думал, конечно, о своей роли в жизни. Наблюдатель города-спутника… Скажу сразу, я не особенно высокого мнения о себе, я не страдаю манией величия. Я был частью народа, жителем блочного дома в социал-демократической Норвегии. Однако не стану отрицать, после того как я занял место у телескопа на «мостике», я почувствовал себя по-другому, ну как бы сказать, будто мне на долю выпало нечто специальное. Будто я осуществил на деле мечту наших отцов, их представление о жизни будущих поколений. Будто я был Богом, взирающим на рай. Картинка, само собой разумеется, не столь уж отрадная… на самом деле у меня не было власти для наведения внешнего порядка… впрочем, я в ней и не нуждался. Однако… Раз мысль появилась, нужно ее додумать… Имел ли я право позволить Ригемур Йельсен заниматься воровством, пока ее не изобличат? Имел ли я право позволить Рагнару Лиену продолжать бить жену, пока с ней не случится инфаркт или что еще хуже? А что делать с остальными? Правильно ли это, успокоиться и сидеть сложа руки, уверяя себя, что все они по большому счету честные граждане, когда внутри у тебя бурлит и кипит, потому что поганая овца завелась в нашем стаде? (В случае с Арне Моландом внутреннее беспокойство переходило в уверенность, что так оно и есть на самом деле.) Может, стоит попытаться, само собой разумеется, весьма и весьма деликатно, направить их на путь праведный? Я ведь тоже не совершенство, не образец для подражания. Однако был убежден всегда, что существуют нормы поведения… их нужно придерживаться, желаешь ли ты этого или не желаешь… что должен быть идеал, по которому следует равняться, к которому следует стремиться. Как может Ригемур Йельсен жить дальше, производя впечатление порядочного человека, когда в действительности хорошо одетая Ригемур Йельсен — настоящая воровка?

После того как я принял ванну, я поужинал. Один бутерброд с белым сыром, второй с сервелатом и два с рыбным пудингом. Холодное молоко. Термос с чаем я взял с собой в комнату Ригемур. Я надеялся, что сегодня вечером прикреплю ее волосинку на белую стенку в комнате, но увы… мечты остались мечтами. Ничего не поделаешь! Быть может, позже посчастливится.

Немного скучно смотреть вниз на Гревлингстиен, еще довольно рано, по-настоящему не стемнело. У Ханса и Мари Есперсен по-прежнему темно. Они явно сидели сейчас в баре в Бенидорме и наслаждались жизнью. А может, сидели в дешевом местном ресторанчике и ели паэллу. Загорелые и начиненные витамином Е. У Ригемур Йельсен горел свет и в кухне, и в комнате, но ее не было видно. Я подождал минут десять, а потом перевел телескоп на Туре и Гюнн Альмос, молодоженов. Черным-черно у них. Я представил, как они сидят сейчас в кинозале. Позже — в кафе, немного вина, возможно, немного еды. Салат с курицей на двоих, обсуждают игру Пола Ньюмана в кино. (Она, насколько я понимаю жизнь, высоко ценила американского актера, он — не очень.) Интуиция подсказывала мне, что Туре Альмос принадлежал к типу мужей-ревнивцев. Сидел теперь и дулся, чувствуя себя оскорбленным? Насупился, потому что она позволила себе отпустить неуместную, на его взгляд, шуточку насчет голубых глаз Ньюмана? Нет, он был мужчиной, а не ребенком. Немного строгая мина на лице, это да, но выказывать открыто недовольство — нет, нет. Не подобает. Он прекрасно понимал, что ревность здесь неуместна и смешна, однако сидел все же нахохлившись, как индюк, ни разу не улыбнувшись Гюнн, без умолку болтавшей о Поле. Ревновать он не ревновал, в том-то и вся суть дела. Ему было просто скучно. Ни смешного, ни интересного, ни серьезного в их разговоре он не находил. Такое или нечто в этом роде он слышал не раз и не два, а, может быть, и чаще. Поэтому особенно не сердился и не злился. Ни к чему. Но вот он тоже решил высказаться (и почти профессионально) насчет работы оператора, сознательной направленности камеры и меняющихся световых эффектов в фильме, в чем Туре Альмос случайно немного разбирался… К его огорчению, хотя и незначительному, он услышал в ответ такое… Гюнн хихикала, словно маленькая девочка, и плела нелепицу о чем-то сексуальном. Потом — знал ли он, что Пол Ньюман в свободное от съемок время любил прокатиться на гоночном автомобиле? Да, он читал, конечно, порою от нечего делать дамские журналы. Господи, Гюнн, ну какое мне дело до того, что некоторые мужчины в свободное от работы время предпочитают мчаться во всех направлениях и демонстрировать свою мужскую силу и мощь. Если ему нравится, пусть нравится. Но что вы, женщины, находите в нем привлекательного? Не понимаю. Пошлость! Полагал, что вы давно кончили дурью маяться, создавать себе идолов!

Туре! Ну? Она не хотела, сказала, не подумав. Он обиделся?

Нет, он не обиделся. Ведь она говорила не по существу вопроса. Он счел только своим долгом отреагировать на ее слова.

Теперь Гюнн протягивает примирительно свою теплую руку и кладет на его руку. Он не отдергивает руку, иначе это означало бы открытое объявление войны, но медленно-медленно тянется к пачке сигарет. Зажигает точно так же медленно-медленно сигарету и как бы забывает положить руку обратно на стол. Таким образом, ее рука остается лежать в одиночестве, она начинает водить указательным пальцем по белой скатерти и чертить светло-розовым ногтем узоры, цветочки… слов нет, разговор не получается, наступает многозначительное молчание.

Да, вот как. Оба скоро пойдут домой. Вместе? Неизвестно. Но один из них точно.

Харри Эльстер сидел на том же самом месте, что и вчера. Но сегодня я вижу у него синий огонек телевизора. Сидит, не двигаясь, словно закоченел, и явно наблюдает за сменой кадров на экране. Не могу объяснить почему, но мне вдруг стало ужасно стыдно. Я никогда в своей жизни не встречал индейцев. А тут неожиданно подумал о них, показалось, что Харри Эльстер похож на индейца. Я понимал, что сижу в своей комнате и никому не мешаю, не могу просто мешать, однако по той или иной причине появилось чувство вины, ощущение, будто я нарушил его покой. Харри Эльстер. Ситтинг Булл, предводитель американских индейцев. Только Богу известно, что происходит именно сейчас в твоей голове… О чем ты думаешь? Об охотничьих угодьях? У Рагнара и Эллен Лиен темно. Лена Ольсен, по всей видимости, дома, но я не вижу ее. Вероятно, укладывает спать малышку Томаса. Что ж, придется навестить позже, когда минует детский час баюканья.

С Арне Моландом и Мохаммедом Кханом я еще не завязал знакомства. Нет, не совсем точно говорю. Арне Моланда, по-видимому, я знал. Не уверен, но, как я уже сказал, подозреваю, что он тот самый тип, с которым мне вместе довелось учиться… После окончания школы он переехал, жил, кажется, в Хенефоссе, а теперь, вероятно, возвратился назад. Потянуло в родные места? Я не любил его. Хотя в комнате у него темно, как в могиле, но это еще ничего не значит. Я скажу так: города-спутники для того и строились, чтобы принимать всех желающих здесь жить. Но Арне Моланд… Этот тип злоупотреблял предоставленными ему правами и возможностями. Я даже больше готов утверждать: он хлестал по рукам, которые ему протягивали для помощи, топтал идеи, которые легли в основу создания этого маленького городка на краю Большого Осло.

По натуре своей Арне Моланд был скандалист и забияка. Нет. Скандалист и забияка, слишком мягко сказано. Арне Моланд был преступник. Или точнее, на интеллигентный манер: Арне Моланд был скандалист и забияка, превратившийся в матерого преступника. И как я раньше упомянул: я никакой не дотошный моралист. Может, и хотел бы им быть, но не мог в силу объективных причин: я родился и вырос в здешней среде. Но я думал и продолжаю думать, что определенная граница дозволенного в человеческом поведении должна быть и ее нельзя преступать. В самом маленьком и в самом большом личное поведение отдельного человека должно сообразовываться с его окружением. И это правило касается всех, кто не живет подобно охотникам за пушниной на Аляске. Мы живем вместе и очень часто — на довольно малом пространстве. И тут не пройдет номер — притащить воз запрещенных наркотиков. Тут не пройдет номер заявить, будто сексуальная связь с дочерью ректора Ремсрюда произошла на добровольной основе с ее стороны, когда в действительности было самое обычное изнасилование. Тут не пройдет номер — напасть на старого и немощного человека в метро. (Я помню, как один раз он мочился на слепого, предварительно вырвав у него палку и прогнав собаку.)

Забияк, скандалистов, зубоскалов и прочих им подобных я еще мог бы, вероятно, сносить. Правда, Боже упаси, в большом количестве. Я ведь вырос среди них. Среди школьных прогульщиков, драчунов, мелких воришек, карманников, любителей побаловаться наркотиками. Даже взрослые, наши родители, до некоторой степени терпели их присутствие. Но до некоторой степени и при одном негласном условии — они немедленно прекращают свои делишки, забывают свои замашки, как только им предложат работу, безразлично какую… например, помогать на бензоколонке. Ты должен выбросить из головы весь этот мальчишеский вздор и начать вести жизнь взрослого порядочного человека. Как бы там ни было, многие так и поступали. Но понятно, что были и другие, более или менее закоренелые злодеи, предпочитавшие иной путь… Арне Моланд, вне всякого сомнения, принадлежал к их числу. Если это он, если он действительно возвратился домой, чтобы поохотиться в старых родных местах, значит, сиди и жди криминала. Он приехал сюда, должно быть, совсем недавно, иначе я бы его приметил. Но это был он, уверен, он, Арне Моланд из моего прошлого. Снова проблема ответственности. Я знал о нем многое, и тут в который раз всплыл вопрос морального характера — смею ли я хранить о нем сведения и не рассказать другим? Само собой разумеется, прежде всего мой долг заключается в том, чтобы принять меры предосторожности. На всякий случай. Даже если такой бандит, как Арне Моланд, присмирел. Трудно, конечно поверить, но не исключено. Арне Моланд, вероятно, сидел в тюремной одиночной камере и обдумывал, наконец, хорошенько, что к чему. Чего я, собственно, хочу от жизни? Продолжать в том же духе? Значит, снова и снова отсидка, значит, новые и новые тюрьмы. А, вообще, возможно ли жить насилием и воровством в стране, где, может, и четырех миллионов населения нет, без поддержки и постоянно гонимый? Нет, так жить нельзя, Арне. Статистика против тебя. Конечно, мелкое воровство там и сям, изредка, не представляет большой опасности для общества. Но криминальные дела как форма жизни? Нет, наша страна не позволит тебе. Помни об этом всегда! А что твои старики? Что с ними, трудягами? Сидят дома, согнутые вопросительным знаком? Они ведь старели на год, как только тебе выносили приговор. И так было с самого детства. Ты правил ими как хотел. Артист! Постановщик страшных трагедий. Но теперь ты взрослый мужчина, а твои родители скоро отойдут на покой. Неужели не хочешь возвратиться домой, Блудный сын? Неужели не хочешь порадовать родных на закате их жизни? Неужели, отсидев положенный срок, снова пьешь и веселишься с напарниками? Для чего тебе свобода? Поступи хоть один раз благородно — как настоящий человек и как настоящий мужчина. Когда окажешься на свободе, возьми напрокат машину, к примеру, маленькую красную «Мазду» и повези родителей на прогулку в Тюрифьорд. Угости чашкой кофе в старом придорожном ресторанчике. Или закажи обед, простой: котлетки с картошкой и пюре из гороха. Пиво для отца и минеральную воду для матери. Недорого ведь! Тебе это ничего не стоит, а родителям твоим приятно. Не разыгрывай из себя кающегося грешника. К чему спектакль? Матери нужна твоя близость, понимаешь? Ей нужно знать, что ее мальчик опять с ней, взял машину и хочет показать ей Тюрифьорд, прежде чем Господь призовет ее. Не объясняй, почему ты ударил своего лучшего друга так, что его лицо стало не похоже на лицо. Не оправдывайся насчет своих отношений с Беатой, после того как ты, опорожнив бутылку водки, стрелял в ее брата. Ни к чему. Мать поймет тебя и простит. Матери нужен мальчик Арне. Хороший добрый мальчик Арне. Когда еще не было наркотиков и припадков бешенства, не было пьяных оргий, насилия, беспрерывных допросов в полиции. На то она и мать, что готова забыть эти двадцать ужасных лет. Ее мальчик, которого она кормила грудью и которому подтирала попу, ее Арне явился, наконец, к ней, как по волшебству… не дитя, а взрослый мужчина, и везет ее на машине марки «Мазда» к Тюрифьорду. Свободный, как птица… на все воскресные дни. Двадцать лет рыданий и страданий исчезли вмиг, растворились, будто их не было. Она сидела с мужем в машине, машиной управлял ее мальчик, восемьдесят километров в час… Арне угощал бутербродами и леденцами!