Мюсли - Фигль-Мигль

Банкир, очнувшись, пожимает плечами.

— Когда ему нужна была помощь, — говорит он, — никто не помог. Что ж теперь-то.

— Всегда соображаешь с опозданием, — говорит Лиза сердито. — Когда нельзя поправить. И думаешь, что на следующий раз сообразишь вовремя. И в следующий раз все повторяется, потому что следующие разы не похожи на предыдущий. Это потом понимаешь, что похожи, что это именно то самое. Но уже ничего не поправить.

— А что случилось? — спрашивает Кира, ощупью пробираясь по комнате.

— Я вывернул лампочку.

— Понятно.

В отличие от Киры, двигающейся осторожно, ее взгляд идет напролом, помахивая топориком. Книги на полках, как плотная чаща леса, не отступают — куда им деться? — но так дрожат, что дрожь их тел, кажется, сотрясает темноту. Или темнота просто дышит?

— Аристид Иванович, вы никогда не хотели, чтобы всё было по-другому?

— Что ж тут может быть по-другому, девочка, — говорит Аристид Иванович. Он уже ловко добрался до своего кресла и сейчас закуривает сигарету. Прислонившись к книгам, Кира молча смотрит на отчетливый огонек. — Ты как будто книжек не читаешь.

— В книжках всё как-то обходится, — возражает Кира, — а если не обходится, то значит, так надо.

— Кто тебе мешает приложить это к жизни?

— К жизни-то да, — говорит Кира. — А вот к своей собственной не очень приложишь. Своя собственная жизнь — это совсем другой коленкор, чем жизнь вообще.

— Ха! — говорит старикашка. — Про это ведь тоже книжки написаны.

— Да ладно, — говорит Кира и осторожно роется в буфете. — Про что они только не написаны.

Взгляд давно освоился с темнотой, но голосу не по себе. Он ждет указаний зрения, медлит, напряжен, как слепой. Взгляд не может ему помочь — он занят буфетом, бутылками, и в любом случае бесполезен голосу при таком освещении. Тогда, на свой риск, голос выбирает ровную, невыразительную, неторопливую интонацию. Приняв решение, он успокаивается.

— Чепуха, — говорит Кира. — Химеры.

— В руках-то у тебя сейчас вовсе не чепуха, — отзывается Аристид Иванович бодро. — За нее и держись. Ты что-нибудь видишь? Давай я налью.

Протягивая старикашке бутылку, Кира заглядывает ему в лицо, старается что-то разглядеть, отворачивается.

За окном медленно шуршит по асфальту и листьям машина. На потолке и стене появляется медленный бледный свет. Когда он пропадает, непривычно ярко вспыхивает зажигалка.

Ярко-желтая зажигалка падает на облицовку пола. Наклонившись за ней, что-то увидев, Костя застывает и внимательно, терпеливо ждет. Потом он улыбается. Потом он садится на корточки и плавно достает из кармана пакет мюсли, шуршит в пакете, перебирая орехи и фрукты. «Иди сюда», — зовет он. Из-за книжных полок высовывается осторожный острый нос.

Бивис толкает носом Александру Генриховну под руку.

Александра Генриховна отрывается от газеты.

— В Америке тридцать шесть миллионов собак получают подарки на Новый год, а двадцать третье июня объявлено днем, когда их можно приводить на работу, — сообщает она.

— Поведешь?

— Это еще когда будет, — говорит Александра Генриховна. — В летнюю сессию. Нет, не поведу. Во-первых, здесь не Америка, а во-вторых, даже в Америке, я думаю, люди не рискуют водить своих собак в университеты. Если потом не хочешь вести собаку к психиатру, — добавляет она, снова углубляясь в газету. — Послушай: тридцать шесть процентов хозяев разрешают животным спать вместе с ними в одной постели. Тридцать три процента разговаривают со своими кошками и собаками по телефону, семнадцать процентов постоянно носят их фотографию в бумажнике. Шестьдесят четыре процента дарят животным подарки по разным поводам. Почти половина собаковладельцев за последний год отпрашивались с работы на пару дней, чтобы побыть с заболевшим четвероногим. Четыре процента водили кошек или собак на прием к психологу, один процент — на иглоукалывание. И восемнадцать процентов сознательно включают собак в свои завещания в качестве получателей доли наследства.

— Бред, — говорит писатель.

— Статистика, — поправляет Александра Генриховна. — Ты не забыл, что у Бивиса в следующую субботу день рождения?

— Э… — говорит писатель.

— Что бы ему подарить такое, — задумывается доктор ф. н.

— Ему ошейник новый нужен.

— Ошейник! Да разве это подарок на день рождения?

— Почему нет? Мне же ты подарила орфоэпический словарь.

— Ты сам хотел.

— Хотеть-то хотел, — возражает писатель, — но в качестве подарка это не лучше ошейника. Купи ему мяса. Гостей позовем?

— Конечно, — говорит Александра Генриховна. — Что за бёздник без гостей.

— Сказать Коле, чтобы со своим котом приходил?

— С каким котом?

— Коля кота где-то подобрал, теперь обоим есть нечего. Бивис, хочешь кота?

— Не хочет, — говорит Александра Генриховна сурово. — Кот его задерет.

Она садится за письменный стол и берет собаку на руки. Бивис укладывается поперек ее коленей: длинный нос свисает с одной стороны, толстая задница — с другой. И ему, и Александре Генриховне не очень удобно, но оба терпят. Писатель слоняется вдоль книжных полок.

— Саня, у нас есть Стерн?

— Да, — говорит Александра Генриховна озадаченно. — Правую руку вверх протяни, вот там. Зачем тебе Стерн?

— Не зачем, а почитать. И вот еще что: я буду писать для глянца.

— Ты будешь писать для глянца?

— Не сердись, — говорит писатель поспешно. — Кто-то ведь должен.

— Но почему именно ты?

— Может, шубу тебе купим?

— Шубу?

— Зима на носу, — заботливо объясняет писатель. — Ты такая слабенькая, тебе нужна шуба. Плюс от шубы настроение улучшается.

— Да что с тобой? — говорит Александра Генриховна раздраженно. — То Стерн, то шуба. Я прекрасно себя чувствую.

— Вот видишь, — замечает писатель огорченно, укоризненно, — какая ты нервная. А купим шубу — сразу станешь спокойнее. — Он закуривает. — А до шубы, — говорит он с надеждой, — попей какие-нибудь витамины и настойку боярышника.

— А то я ее не пью!

— Ты ее теперь пей не как раньше, а в виде лекарства.

Александра Генриховна хочет ответить, но, передумав, выразительно разглядывает потолок. На потолке

застыли желтые пятна света от лампы. Зарик переводит взгляд на коричневую аптечную бутылочку с белой этикеткой.

— Ой, нельзя с антибиотиками, — говорит он, отвинчивая крышку. — Ну ничего, я полглотка, в виде лекарства. — Он осторожно отпивает, ставит фурик на придвинутый к постели стул. У него самого вид уже не такой больной, глаза, хоть и мутные, глядят по сторонам с некоторым интересом. — Стану большим ученым, — рассудительно продолжает он, — никому мало не покажется. Читать буду только лекции собственного сочинения, и никаких стихов. — Он закашливается. Кашель по-прежнему ужасающе гулок. — От стихов вон чего с людьми происходит. — Он обессиленно вытягивается, закрывает глаза. Потом, не открывая глаз, закидывает руку — и нащупывает в изголовье книгу. Блеклый утренний свет слабо плещется на ее переплете, на худой руке, изуродованной старостью и болезнью. Аристид Иванович устраивается в постели поудобнее, удовлетворенно вздыхает. Банкир отворачивается от окна.

— Папа, ты когда-нибудь пробовал писать?

— Как все, — отвечает Аристид Иванович. — В четырнадцать лет.

— И получалось?

— В четырнадцать лет вообще ничего не получается, не только это.

— А потом тебе не хотелось?

— Так я же и писал, — говорит Аристид Иванович с некоторым удивлением.

— Ты писал научные труды.

— И что?

— У научных трудов своя специфика.

— Никогда об этом не задумывался, — говорит Аристид Иванович, поразмыслив. — То, что я делал, вполне удовлетворяло моим потребностям. Может быть, слишком скромным, — добавляет он скромно.

— Папа, но потребность ученого — установить истину.

— И что?

— А писатель пишет, потому что пишет.

— Вздор какой, — говорит старикашка и сердито вертится. — Дай мне сигареты. — Он отшвыривает подальше пустую пачку. — Поэтому они сейчас и пишут как пишут. Чтобы исследовать — и чтобы сочинять — нужно не так много: талант и чувство меры. — Он кашляет, закуривает. — Исследуешь ты истину или создаешь новую — это вопрос метода. У каждого таланта, как у человека, свой темперамент. — Он с трудом переводит дыхание. — А когда нет ни совести, ни воображения, получается современная литература.

— Они не такие плохие, — замечает банкир.

— Охота тебе за сброд заступаться.

Банкир возвращается к окну, во что-то всматривается.

— Папа, а как ты думаешь, — говорит он неуверенно, — что, если я…

Аристид Иванович думает о своем.

— У твоей жены больной вид, — сообщает он, не дослушав. — Может быть, это ее нужно отправить в Швейцарию?