Модельерша - Мария Бушуева

— Есть такая пословица, — напомнила она, — суженого на коне не объедешь.

— Конечно, не объедешь, если он живет в твоей деревне на соседней улице! Покувыркались на сеновале, она залетела — и все — любовь!

— И ты так же?

— Что я?

— Покувыркалась и…

— Не будем обо мне, — я вновь начала сердиться, — давай-ка лучше о тебе, не ты ли сама мне как-то не столь уж давно доказывала, что любовь — иллюзия, одна из величайших человеческих иллюзий, как ты выразилась, и что рыцарь только повода искал для своих подвигов, ни о какой Прекрасной Даме и не помнил толком, и войны начинались не из-за Елены Прекрасной, а из-за того, что накапливалось много агрессивной энергии и нужны были новые земли?

Действительно, был у нас с ней такой разговор.

— Ну и что? — Она пожала плечами.

— Ты не понимаешь, что постоянно сама себе противоречишь? У меня неплохая логика, по алгебре, слава Богу, был пятак, а у тебя концы в твоих рассуждениях не сходятся с концами! Если женщина — только повод, стимул, толчок, как ты говорила…

— В идеале.

— То есть?

— В идеале женщина — только повод и стимул, а в жизни она очень часто втягивает в себя мужчину, как в омут, приземляет его сознание, заставляет его жить женскими интересами — интересами гнезда…

— По-твоему, это не нормально?

— Для выживания — нормально, для творческого развития человечества — нет.

— Не знаю. Мое мнение, что мужчина, главным образом, любит только самого себя! Как Нарцисс. Вспомни своего Мартынова.

— Ну, поэты, по-моему, вообще не способны уйти из женского мира, они боятся жизни и завороженно глядятся в себя. Но, если говорить просто о мужчине, он должен бежать от женской власти, должен предпочесть долгое странствие уюту дома, чтобы открыть новые пространства — космические, духовные. А Женщина — статична, она — ядро, пчелиная матка; тот, кто не сумеет перерезать пуповину, связывающую его с собственной матерью, погибает: или спивается, или задыхается в астме…

— Или становится поэтом!

Мы переглянулись и рассмеялись.

— Поздно, — сказала я, — пора идти. И дождь перестал.

— Поздно, — сказала она, — куда идти? Оставайся.

— Тогда включи опять музыку.

Может быть, она расскажет о том человеке, к которому, возможно, мечтает возвратиться?

— «Вечерняя серенада», нравится?

— Очень.

— И мне. Знаешь, я так плакала в детстве, жалела маленького Шуберта, зароюсь под одеяло и плачу.

— И Шуберт в птичьем гаме…

— Еще Кюхельбекера жалела и любила. Наверное, я сама немного кюхельбекочка!

— Шубертушечка.

— Шубертенка!

— Кюхельчонка!

— Шукюхелька!

— Кюшухелька!

— Ну, это уже каким-то шухером отдает!

И мы вновь расхохотались.

А как-то я встретила ее на… вещевом рынке, причем в самом его конце, где сохранился островок старой «толкучки». Это было уже слишком! Я стала медленно следовать за ней, как шпик, выслеживающий революционера. Зачем она приехала сюда — загадка! Она подплыла к старухе, долго разглядывала сапоги, пробуя на ощупь кожу, расстегивала и застегивала молнию, трогала мех. Сапоги были безумно голубого цвета, сразу мне стало ясно, что она их не возьмет, однако Наталья, видимо, поинтересовалась ценой, потому что старуха что-то поспешно ей ответила, кивая обвязанной платком непропорционально большой головой. Старухины белые глаза издалека создавали впечатление пустых глазниц. Неприятное чувство шевельнулось во мне. Потом, как-то зигзагами, Наталья просквозила сквозь толпу, посматривая то вправо, то влево на предметы в руках у торговцев, выстроившихся напротив друг друга, как фонари вдоль дороги, где-то она притормаживала, где-то нет. Огромный интерес вызвала у нее куртка, тоже дикого цвета, лимонно-желтая, но, кажется, хорошая, качественная… Парень, посверкивая зубами, начал заигрывать с Натальей и, держа куртку одной рукой, достал из кармана красивую пачку дорогих сигарет и протянул ей. Я знала всегда, что Наталья не курит; по крайней мере, я никогда не видела ее курящей, но сейчас она… сигарету взяла! Черт-те что, какая-то Мата Хари, ей-богу. Но куртку она, разумеется, тоже не купила. И направилась чуть вульгарноватой, раскачивающейся походочкой, тоже новой для меня! к палатке со всякой дешевой ерундой… Я — за ней. Там она попросила показать ей сначала маникюрный набор, потом черные пошлые колготки, пошутила по-свойски с высоким наглым парнем, стоящим за прилавком, хохотнула, все-таки что-то купила — и резко обернулась ко мне: «Ну, как куртка?» Я вздрогнула от неожиданности.

— Если бы не цвет, ага?

И поняла, что она давным-давно видела меня.

— Но колготки симпатичные, прикинь? — Она явно насмехалась.

Ужасно неприятно чувствовать себя глупой.

— Я… не хотела тебе мешать, — выдавила я.

Она улыбнулась двусмысленно: то ли благодарно, то ли иронично. У нее изменилась косметика: губы накрашены были ярче, чем обычно, на веках синели треугольные тени.

— Ты сейчас куда? В центр? Мы тебя с приятелями подвезем.

Ну, я вам скажу, всего можно было от нее ожидать, но таких приятелей! Стриженые, в кожанах, с наглыми фарами и шварцнегеровскими челюстями! Правда, если быть справедливой, тот парень, что сел за руль машины, быстро попрощавшись с остальными, едва мы с Натальей подошли, не лишен был хищного обаяния: в его зеленых азиатских глазах читались звериная осторожность и тонкий нюх.

— Жора, — представила она, — Ольга.

— Поехали? — Он полуобернулся.

Она кивнула.

Машина ловко пролавировала между другими, скопившимися здесь автомобилями и вырвалась на шоссе. Наверное, Наталья представлялась Жоре чем-то вроде супердорогого «Мерседеса». А что? Наверняка.

Обращалась к нему, она выдавала сомнительные сентенции, полные, наверное, совершенно ему непонятных, но весьма звучных слов: фрустрация, девиация, конвергенция. Последний термин меня прямо добил: по-моему, она просто издевалась, но над кем — над Жорой или надо мной?

На повороте Жора притормозил: авария. Он открыл дверцу, высунулся и крикнул: «Чего помочь? Нет?» — и машина опять рванула.

Зеленоватыми своими стручками он постреливал через зеркальце машины в Наталью, и она отвечала ему слегка насмешливым прищуром, в котором при старании можно было угадать и обещание…

Когда мы доехали и Жора высадил нас возле Натальиного дома, и она, прощаясь, махнула ему вслед рукой, я не удержалась и спросила: «Ну, это и есть твой единственный?»

Она захохотала так громко и заразительно, что пробегавший мимо мальчик лет семи, приостановился, подпрыгнул и тоже засмеялся, на нее глядя. Прохохотавшись, она сказала обычным своим тоном, а не тем женским голоском, с которым вела беседу с Жорой: «Ты что с ума сошла?» — и даже вздохнула устало.