Русские и пруссаки. История Семилетней войны - Альфред Рамбо

Город Рагнит, отданный казакам и волжским варварам, был разграблен и сожжен. Из его жителей не менее двадцати поплатились своей жизнью. Таким образом, Тильзит надо было защищать среди враждебной местности, где уже начинался голод. Не представлялось возможным подвезти что-нибудь и по Неману. Столь же неблагоприятной оказалась тактическая обстановка: в случае сражения тыл опирался бы на реку, а фланги на враждебные города — Тильзит и Рагнит. Пылкий кавалерист генерал Демолин заявил, что вся местность перед Тильзитом вообще непригодна для действий конницы и артиллерии — топкая, болотистая и заросшая кустарником, где все преимущества будут на стороне местных обывателей. 24 сентября военный совет решил удерживать Тильзит как можно дольше до завершения переправы через Неман и, пользуясь передышкой, отправить всех ненужных лошадей в Курляндию, а две трети нерегулярных войск отослать обратно в Россию, оставив только 4 тыс. донцов. Остальные никуда не годились, поелику, лишь озлобляя обывателей, лишали не только их, но и саму армию всякого пропитания.

Переправить армию обратно через Неман также было делом нелегким. Никто не мог предвидеть заранее все те обстоятельства, из-за которых ее положение стало столь критическим: смелое наступление Левальда после поражения; дожди, задерживавшие и изматывавшие войска; моральное и санитарное их состояние; наконец, отпор со стороны населения. А пока на укреплениях Тильзита производились ремонтные работы и там устанавливали пушки. Одновременно строили два дополнительных моста через Неман. 24 сентября по свайному мосту прошла кавалерия, 25-го началась переправа пехоты, и еще через день были готовы оба новых моста. 27-го с утра до ночи армия еще продолжала переходить на другой берег, и наконец 28-го арьергард оставил Тильзит и Рагнит, предварительно уничтожив весь провиант и все воинские припасы, которые не удалось взять с собой. Для устрашения жителей на крыши домов были навалены груды соломы, но их все-таки не запалили, хотя мосты сожгли. Все операции поддерживались огнем артиллерии, на который пруссаки не замедлили ответить. 29-го Левальд занял Тильзит, а Малаховский уже выслал разведку вслед русской армии. Выстрелы с бастионов оказались последними за всю кампанию 1757 г.

Было очевидно, что дело не ограничится отступлением за Неман — придется уйти даже за границу Пруссии, отказаться от завоеванных территорий и потерять все плоды Грос-Егерсдорфской победы. Побежденные получили полный и безоговорочный реванш. После 9 октября положение армии еще более ухудшилось: надо было везти 15 тыс. больных и раненых; в обозе почти совсем не оставалось лошадей для перевозки клади; по пути приходилось бросать множество экипажей и повозок. Из арьергарда все время доносились выстрелы — прусская кавалерия тревожила отступавших, не ввязываясь в настоящий бой, но неотступно сопровождала неприятельскую армию. Апраксин с основными силами шел на Мемель, а еще одна колонна следовала восточнее, более коротким путем, чтобы скорее выйти из прусских владений. 16 октября Апраксин достиг Мемеля.

Он решил сохранить, по крайней мере, этот первый и последний трофей столь успешно начавшейся кампании, где пока еще развевались царские знамена. Фельдмаршал оставил там гарнизон в 10–12 тыс. чел. под началом Фермора, а с остальными силами прошел через Самогитию[76] и остановился на зимних квартирах в Курляндии.

Но если в Петербурге ликовали после победы 30 августа, то теперь были поражены тем, что Апраксин вместо продолжения наступательных действий намеревался идти назад. Во весь голос возопили посланники Франции, Австрии и Саксонии. Граф Эстергази все еще радовался донесениям Сент-Андре, австрийского военного агента при русской армии, однако и сама армия, и ее командующий получили весьма суровую оценку одного прикомандированного к ней австрийского офицера:

«Ежели принять во внимание, сколь мало порядка в сей армии, то и не следует удивляться всем несчастьям и бедам, в оной происходящим <…>.

Когда фельдмаршал Апраксин встретился с толикими препонами продвижению его армии, каковое сходствует с переселением некоего варварского народа, принужден он был, прежде чем вступить в Пруссию, отправить обратно избыток повозок и лошадей, как советовал ему генерал де Сент-Андре, а также избавиться от большей части своих татар, каковые пригодны лишь на то, чтобы опустошать занятую местность. Надо было что-то делать с множеством повозок, которыми сообща владели солдаты.

При известии о Кошеницкой баталии в Богемии[77] имевший вполне определенные инструкции фельдмаршал Апраксин решился вступить в Пруссию и совершил сие, не приняв даже малейших мер предосторожности. Он счел вполне достаточным выслать вперед казаков и калмыков, которые подвергали все вокруг грабежу и разорению, так что для шедшей за ними армии уже ничего не оставалось. Сей генерал дал обитателям Пруссии наикрепчайшие заверения в защите и восстановлении порядка и дисциплины, и жители сей Провинции поспешали со всех сторон для принятия присяги, безропотно доставляя все, что от них требовали. Но едва утвердились они в своей доверчивости, как воспоследовали всяческие обиды, поджоги домов, убийства, насилия, взламывание церквей и святотатства, вплоть до извлечения из земли мертвых тел. От сих неслыханных ужасов сия столь процветающая и изобильная страна, где любая другая армия могла бы безбедно существовать в течение долгого времени, превратилась в истинную пустыню. Все сии жестокости принудили несчастных обывателей бросить свои земли и бежать от русских варваров в надежде найти у прусской армии убежище и оружие для мщения. <…>

Все неудачи сей кампании объясняются: 1. неспособностью командующего, который позволил руководить собой злонамеренным людям; 2. его амбициями, алчностью и нежеланием действовать. <…>

Хотя согласно всеобщему мнению русский солдат хорошо переносит всяческие тяготы, однако опыт показывает, что эти с виду столь крепкие люди вследствие дурной пищи менее выносливы, нежели наши. Сие подтверждается еще и тем, что в течение трех лет Россия выставила более 150 тыс. рекрутов, но при этом ее пехота уменьшилась к концу кампании с 50 тыс. до 20. За одно лето число больных достигло 10 тыс., равно как столько же насчитывалось и умерших. Из всего сказанного следует, что нельзя рассчитывать на серьезную помощь со стороны сей державы, каковая, обладая великими природными богатствами, столь плохо исполняет свои обязательства и не в состоянии при нынешних порядках что-либо противупоставить хорошо дисциплинированным войскам.

При первом знакомстве с русской армией более всего поразил меня ее авангард, состоявший из двух полков кавалерии и пяти пехотных: едва тащившиеся малорослые лошади и люди самой дурной наружности. Пехота, насчитывающая едва 20 тыс. чел., находится в крайне жалком состоянии. Через два лье после авангарда я встретил колонны повозок, но ничто не указывало на то, что за ними идет армия. По дороге едва брели больные, и многие почти замертво падали по обеим ее сторонам. Тут же замешалась и целая толпа мародеров вкупе с погонщиками, сопровождавшими по трое, а то и более, каждую корову и каждого быка. Саму армию я нашел лишь в двух лье, но не увидал не только двух линий, но даже и одной в должном порядке. Мне сказали, что у русских не принято становиться лагерем на две линии, а предпочитается угол, полумесяц или каре, так чтобы штаб и обоз всегда были в центре. <…>

Повседневная армейская служба такова же, как и все прочее. Фельдмаршал Апраксин никогда не дает себе труда разведывать неприятельские позиции, и его генералы неукоснительно следуют сему примеру. Вследствие сего получались одни только ложные известия о местонахождении и маршах пруссаков. Аванпосты и передовые разъезды дело здесь неслыханное. Все передоверено казакам и калмыкам, кои обычно ничем, кроме грабежа, не занимаются. Фельдмаршал никогда не прибегает к услугам шпионов, зато г-н Левальд держал при самом фельдмаршале гоф-фурьера[78], который почти всякий день ходил в прусский лагерь, дабы сообщать, что происходит и о чем говорят не только в русских полках, но и у самого главнокомандующего. Сему несчастному, когда он был разоблачен, удалось спастись…»[79]

Однако посланники Франции и Австрии, раздраженные подобными донесениями, были недовольны больше Бестужевым, нежели самим Апраксиным, и громко обвиняли великого канцлера в измене, а фельдмаршала подозревали в сговоре с ним и с молодым двором.

Именно тогда Бестужев тесно сблизился с Екатериной. Видя у царицы ухудшение болезни и понимая все ничтожество великого князя, он придумал такой план, который принес бы великой княгине императорскую корону или в качестве соправительницы мужа, или как регентше при сыне. В своих мемуарах Екатерина признается, что великий канцлер сообщил ей о своем замысле, но она не придала никакого значения «подобному вздору» и сожгла это компрометирующее письмо. Но все-таки великая княгиня была готова к любому развитию событий и даже рискнула сказать в присутствии всех иностранных посланников и самого Лопиталя: «Никакая женщина не сравнится со мной по смелости; в этом я дохожу до безумия»[80]. Однако, сколь бы ни осмелели Екатерина и Бестужев, какие бы рискованные планы они ни вынашивали, для них все-таки не было никакой пользы в том, чтобы кампания 1757 г. окончилась унизительной катастрофой. Если они рассчитывали на армию и если, как утверждал Вильямс, «Апраксин был всецело предан великой княгине», у них не могло быть ни малейшего интереса, чтобы эта армия была разбита, а ее главнокомандующий совершенно опозорился! Напротив, Бестужев не уставал побуждать Апраксина, дабы тот прекратил это обескураживающее отступление. Екатерина также писала к нему в том же смысле, и если эти письма вменялись ей потом как государственное преступление, то вовсе не потому, что она давала фельдмаршалу дурные советы, а из-за недопустимости для нее, всего лишь великой княгини, переписываться с командующим армией.