Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

class="a">[78]. Осуществить этот замысел, однако, не удалось – пришлось заняться сборником «Литература и фольклор», куда вошли (в доработанном виде) три «пушкинских» статьи. Отвлекали и мелкие публицистические заметки, выполненные (скорее по необходимости) в юбилейном году, а также мелкие и, казалось бы, случайные темы.

Одной из таких работ была рецензия на книгу фольклориста А. Желанского «Сказки Пушкина в народном стиле» (М., 1936). Изданная с претенциозным подзаголовком «Опыт исследования по рукописям поэта», эта небольшая книжка сразу привлекла к себе внимание специалистов. Рецензии на нее появлялись под заголовками «Глупейшие фокусы под видом литературных изысканий» (М. Шахнович)[79] или «Вульгаризатор в роли исследователя» (Э. Гофман)[80]. Посвятив разбору книги Желанского рецензию в несколько страниц, М. К. едко высмеял «проявления самого безудержного примитивно-вульгарного социологизма», коими отличалась эта работа, и подчеркнул плохое знание автором фольклорных источников («в фольклорном материале он разбирается очень слабо и делает беспрерывные ошибки»)[81]. Вместе с тем, стремясь к объективности, М. К. не забывает упомянуть и об «интересных наблюдениях» Желанского, касающихся «фольклорных отражений» в творчестве Пушкина[82].

Особого упоминания заслуживает заметка М. К. «Руставели в стихах Пушкина». Обратившись к стихотворению Пушкина «В прохладе сладостной фонтанов…» (1828), впервые опубликованному П. Е. Щеголевым в 1911 г., М. К. высказывает догадку: «…не о Руставели ли говорит здесь Пушкин? О каком другом поэте Кавказа мог бы он говорить в таких выражениях?»[83] (речь идет о «поэте той чудной стороны», сопоставленном у Пушкина с Саади).

Публикация встретила восторженную оценку со стороны ведущих пушкинистов. М. А. Цявловский откликнулся 13 июня 1938 г.:

Получение Вашей статьи о Руставели у Пушкина – было для меня неожиданностью <…>. Изо всех сил кричу Вам: «Браво, брависсимо!» Ваше предположение, думаю, бесспорно, и потому открытие Ваше – первостепенного значения.

Но что за чудо из чудес наш ни с кем несравненный Пушкин!

Спасибо Вам за ценный подарок для пушкиноведения!

О том, что Пушкин знал работу Болховитинова[84], можно (и будут) спорить. Нужно искать другие источники (м<ожет> б<ыть>, и не русские), не говоря уже о том, что Пушкин мог знать о Руставели и из бесед с кем-нибудь (72–42; 1–1 об.).

В той же тональности выдержана и приписка к письму Цявловского, сделанная его женой (пушкинисткой) Т. Г. Зенгер:

С большим волнением читали мы Вашу статью и радовались за Пушкина, за Руставели и за Вас. Как хорошо Вы поняли эти чудеснейшие стихи Пушкина! Какая радость, когда открываются загадочные места у Пушкина, а сколько их еще остается… (72–42; 2–2 об.)

М. К. ответил 15 июня 1938 г.:

Многоуважаемый Мстислав Александрович,

Я чрезвычайно тронут Вашим и Татьяны Григорьевны письмом и отношением. Большое спасибо за тот сердечный отклик, который вызывал у Вас мой небольшой этюд.

Вы, конечно, правы, что вопрос о Болховитинове спорен, – но мне было важно найти материалы, которые вскрывали бы, что имя Руставели для современников Пушкина уже в какой-то мере существовало, что оно как-то, в той или иной степени, жило в сознании культурной части общества. Самому мне более вероятным кажется, что можно будет отыскать какие-либо французские источники, самое же главное, если принять правильной датировку 1829 г. (а мне кажется, ее необходимо принять), – встречи и разговоры с грузинской интеллигенцией в Тифлисе во время Арзрумского путешествия.

Сейчас этой статьей очень заинтересовались грузины и готовят ее перевод на грузинский язык[85]. М<ожет> б<ыть>, откроют что-либо дополнительно архивные и литературные поиски там.

Из пушкинистов, отзывы к<ото>рых я слышал до сих пор, Вы и Татьяна Григорьевна первые, кто так решительно меня поддержал, – отчасти, пожалуй, еще Томашевский. Остальные отделываются замечаниями: «остроумно», «интересно», «но» и т. д.

Было бы очень приятно, если бы Вы как-нибудь высказались в печати по этому поводу[86].

Напечатав статью о Руставели и Пушкине, М. К., по обыкновению, продолжал ее дорабатывать. 27 мая 1939 г. он представил ее в виде доклада на очередном заседании Пушкинской комиссии. А летом 1940 г., сообщая М. Я. Чиковани, что эта статья, обогащенная новыми материалами, «разрослась почти вдвое», предлагал издать ее отдельной брошюрой. «Статья, правда, небольшая, – уточнял М. К., – со всеми приложениями не более 1,5 л., в изящном переплете, с иллюстрациями могло бы получиться изящное издание. Что Вы об этом думаете?»[87] Издание не состоялось. Тем не менее трехстраничный «этюд» 1938 г. оказался поводом для оживленной полемики, затянувшейся буквально до наших дней.

В обсуждении доклада М. К. принимал участие Н. В. Измайлов, предложивший свою гипотезу, согласно которой «поэтом чудной стороны» является не Руставели, а Мицкевич. Догадку Измайлова подхватил Д. Д. Благой. Отталкиваясь от устного выступления Н. В. Измайлова, он подробно изложил его точку зрения в своей статье «Мицкевич в России», где привел дополнительный аргумент: «Наличие перевода одного из сонетов Мицкевича на персидский язык, как и подобного предисловия от переводчика, думается мне, – окончательно решает вопрос в пользу того, что в загадочных стихах Пушкина имеется в виду именно Мицкевич»[88].

Опубликовать свою точку зрения Измайлову удалось лишь в 1952 г.[89] (окончательный вариант появится значительно позже[90]). Его обстоятельная, глубоко фундированная работа утвердила версию о Мицкевиче как неназванном «поэте», которого имел в виду Пушкин. Во всяком случае, Б. В. Томашевский и другие пушкинисты придерживались трактовки Измайлова.

Тем не менее статья М. К. была перепечатана (уже после его смерти) в грузинском сборнике[91].

Вскоре появилась и третья гипотеза, согласно которой Пушкин зашифровал в своем стихотворении не Руставели и не Мицкевича, а самого Саади[92].

К дискуссии вокруг этого стихотворения пушкинистов вернула недавняя статья В. Есипова. Сопоставив доводы Азадовского, Измайлова и Нольмана, автор пришел к выводу, что версия М. К. «представляется наиболее правдоподобной»[93].

Такова история многолетней дискуссии. При этом, напомним, окончательная, обогащенная дополнительными аргументами редакция статьи М. К. осталась неопубликованной.

К пушкинской теме М. К. обращается еще раз в конце 1930‑х гг. в связи с локальным сюжетом, имеющем, однако, прямое отношение к проблеме «Пушкин и фольклор». Ученого заинтересовала сказка «О Георгии Храбром и о волке», которую Пушкин в 1833 г. рассказал в Оренбурге В. И. Далю, а тот опубликовал ее вскоре в смирдинском альманахе «Новоселье». Благодаря этой публикации сказка получила известность на Западе.

Отталкиваясь от предположения, что Даль воспроизвел сказку именно в том виде, как она была рассказана Пушкиным (т.