Апраксинцы - Николай Лейкин

— Знаете братцы, сегодня Степанъ Соницынскій чуть не влопался. Стоитъ, знаете, на порогѣ у лавки, а я напротивъ его, вдругъ бѣжитъ какая-то штучка, а Степанъ посмотрѣлъ на нее, мигаетъ мнѣ, да и говоритъ: Иванъ, вершай! Смотрю я, а она поровнялась съ нимъ, да и шепчетъ: «здравствуйте, Степанъ Ѳедорычъ»! Какъ, я говорю, развѣ ужъ у васъ того? «Какъ же, говоритъ, на мази дѣло»; да знаете, не запримѣтился, а евонный-то хозяинъ сзади стоитъ. Запужался Степка. просто въ лицѣ измѣнился малый. А самъ-то какъ на него посмотрѣлъ, что у меня вчужѣ мурашки по тѣлу забѣгали.

— Что за важное дѣло, что только посмотрѣлъ? Нѣтъ, братъ, у нихъ житье важное, не въ примѣръ лучше нашинскаго, возразилъ Тихонъ, мужчина лѣтъ тридцати съ рѣдкой, клинистой, какъ-будто выѣденной молью бородкой. — О святой всѣмъ молодцамъ праздничныхъ дали, Чихова въ деревню отпустилъ, а у насъ что? Онъ началъ говорить тише. — Хоть-бы теперича меня призвалъ самъ при разсчетѣ. «Вотъ, говоритъ, Тихонъ, я тобой доволенъ, вотъ ты, говоритъ, забралъ у меня столько-то, а за мной имѣешь сто пятьдесятъ рублевъ; служи, говоритъ, я тебя не оставлю!» Я ему въ ноги. Иванъ Васильичъ, говорю, не оставьте! позвольте въ деревню съѣздить, такъ ужъ нельзя-ли моихъ-то деньжонокъ рублевъ пятьдесятъ мнѣ выдать? Какъ напустился на меня; «Это что? говоритъ, прошлымъ лѣтомъ ѣздилъ, нонече опять?» Нѣтъ, говорю, три года не былъ. «Куда тебѣ пятьдесятъ, пятнадцати довольно?» Женѣ, говорю, да своимъ гостинца свезть нужно. Вѣдь, не далъ: «избалуешься, говоритъ, у меня цѣлѣе будетъ, не бойся не пропадетъ, а вотъ тебѣ двадцать рублевъ бери!» Ну, посудите, братцы, какъ мнѣ съ этими деньгами въ деревню ѣхать, да тутъ и понюхать не хватитъ! Я просить: затопалъ на меня, залаялся и выпихалъ изъ горницы.

— Да ужъ что говорить! аспидъ, а не человѣкъ! хладнокровно замѣтилъ Иванъ, началъ потихоньку брянчать на гитарѣ и запѣлъ дребезжащимъ теноркомъ:

   «Сердце ноетъ, духъ томится.»

Пропѣвъ этотъ стихъ два раза, онъ сейчасъ же измѣнилъ свой голосъ въ басъ, предварительно стянувъ ротъ въ одну точку, какъ-будто хотѣлъ свистнуть и продолжалъ:

   «Гдѣ любезная моя?   Ай нѣтъ ея, ай нѣтъ ея!   Ай нѣтъ ея!»

— Не могу! проговорилъ онъ, сорвавшись.

— Шалишь, братъ, гдѣ тебѣ? съ Мочаловымъ сравняться хочешь'? — у того, значитъ, сила….

У окна сидѣли двое и играли въ шашки.

— Дамка, проговорилъ одинъ.

— И у насъ.

— А я ее съѣмъ! Съѣлъ, да и фукь! — не зѣвай!

— Мы, братецъ, безъ фуку играли. Поставь!

— Для чего?

— Такъ поставь!

— Нѣтъ, братъ, отдумать. Шалишь!

— Ну, ну, ходи!

— Разъ.

— Два. А вотъ и заперъ въ двухъ мѣстахъ; ребята, въ двухъ мѣстахъ заперъ! припасай три копѣйки!

— За что? да ты рукавомъ двигаешь!

— Нѣтъ, братъ, Тихонъ, давай три копѣйки!

— Ну, бери; подавись ими! Чортъ съ тобой! Не хочу больше играть!

— А коли ты ругаешься, возьми твои три копѣйки, къ гробу на свѣчку пригодятся!

— Ну, ребята! вотъ сегодня смѣялись на линіи, такъ смѣялись, началъ Никифоръ, парень лѣтъ двадцати двухъ:- Гришуха Порховской, вотъ что съ пасхи къ нему присталъ [17], стоитъ на порогѣ, да пьетъ чай, а Боберъ-квасникъ мимо идетъ: «кваску, говоритъ, не хочешь-ли?» А Гришуха его и ну дразнить: «на билліардѣ продулъ пять цѣлковыхъ, да сукно продралъ — три, — восемь». Боберъ смерть этого не любитъ, ругаться сталъ, ругаетъ его на чемъ свѣтъ стоитъ; а Гришуха знай его дразнитъ, да аршиномъ будто шара дѣлаетъ. Разозлился Боберъ, поставилъ кувшинъ къ сторонкѣ, да какъ бросится на Гришку, вцѣпился, да и ну таскать, — насилу отняли, какъ. звѣрь дикій разсвирѣпѣлъ!

Иванъ напѣвалъ другую пѣсню:

   «Было дѣло подъ Полтавой,   Дѣло славное, друзья!   Мы дрались тогда со Шведомъ   Подъ знаменами Петра.»

Послѣдній стихъ онъ кончалъ по-солдатски: то-есть скороговоркой, какъ-бы отрубя.

Но здѣсь случилось маленькое обстоятельство, которое на время прервало всѣ занятія. Въ сосѣдней комнатѣ заскрипѣли чьи-то сапоги, и вскорѣ на порогѣ появился хозяинъ, толстый мужчина съ бородой и въ длиннополомъ сюртукѣ, застегнутомъ на пуговицы. Увидя его, молодцы повскакали съ мѣстъ. Иванъ спряталъ за собой гитару и прижался къ шкафу, только такъ неловко, что на ней съ трескомъ лопнула струна; Тихонъ началъ ковырять у себя въ носу, а Никифоръ дышалъ на стекло окна и выводилъ по немъ пальцемъ какіе-то вавилоны. Обозрѣвъ своимъ грознымъ окомъ плебеевъ, хозяинъ проговорилъ:

— Все глупостями занимаетесь! нѣтъ, чтобы дѣломъ заняться.

Онъ сказалъ это такъ; чтобы показать всю безнравственность ихъ поступка, въ сущности же онъ и самъ не зналъ, чѣмъ они должны были заняться.

— На воскресенье это музыку играть, да пѣсни бѣсовскіе пѣть! что вы басурманы что-ли? Нѣмцы вы? Чего развозились? Это все твои затѣи! обратился онъ къ Ивану, который прижался къ шкафу еще крѣпче прежняго, отчего началъ трещать даже и самый остовъ гитары.

— Книгъ накупили! продолжалъ хозяинъ, подходя къ комоду, на которомъ лежали «Черный гробъ и кровавая звѣзда» и «Пѣсенникъ:- и безъ того головы пусты, а то еще вздоромъ ихъ набивать! Чтобъ не было ихъ! а то всѣ въ печь побросаю.» Слышите! добавилъ онъ и съ сознаніемъ собственнаго достоинства и власти вышелъ изъ комнаты.

Всѣ начали приходить въ себя.

— Откуда его дьявола принесло, началъ Тихонъ:- какъ кошка подкрался.

— Струментъ-то только черезъ него окаяннаго испортилъ, говорилъ Иванъ.

— Это все Ѳедька, бестія виноватъ; сидитъ въ кухнѣ, видитъ, что хозяинъ пришелъ, — нѣтъ чтобы сказать.

Ѳедька въ затрапезномъ халатѣ вошелъ въ молодцовую.

— Что ты пострѣленокъ не сказалъ, что хозяинъ пришелъ? говоритъ Никифоръ, завертывая ему курочку.

— Да меня тутъ не было, я въ аптеку бѣгалъ, Аграфена Ивановна посылали за миндальнымъ масломъ; у нихъ поганая муха губу укусила, говорилъ мальчикъ чуть не плача.

— Хозяйскіе сапоги чистилъ?

— Нѣтъ еще! сейчасъ только изъ аптеки прибѣжалъ.

— А Ванюшка гдѣ?

— Съ Семеномъ бѣлье катаетъ.

— Обери наши сапоги, да вычисти скорѣй; а послѣ Сенька съ Ванющкой придутъ, такъ подсобятъ. Да смотри-же чище, а то я тебя пострѣленка! Пошелъ живѣй!

И ловко данный подзатыльникъ послалъ уставшаго мальчика, въ кухню.

Читатель! послѣ тринадцатичасоваго стоянія въ лавкѣ вычистить шесть, семь паръ хозяйскихъ и молодцовскихъ сапоговъ — работа не легкая!

Отъ нечего дѣлать Иванъ и Никифоръ начали глядѣть въ окно на дворъ. Видъ былъ великолѣпный: помойная и навозная ямы и двери сарая и конюшни. Молодцы созерцали играющихъ въ бабки мастеровыхъ мальчишекъ и плевали на нихъ; тѣ ругались.

— Жохъ!

— Врешъ, ничка! слышались голоса.

— Жохъ, ей-ей жохъ, погляди! Видишь?…

Мальчишки разодрались.

— Хорошенько его, рыжій, хорошенько! кричалъ Иванъ. — Подъ ногу его, подъ ногу!

Никифоръ сбѣгалъ въ конюшню, принесъ ковшъ воды и окатилъ мальчишекъ. Минутъ пять была слышна брань и маленькіе камушки влетали въ комнату.

Въ молодцовой начали накрывать на столъ ужинать.

— Не худобы, знаете, господа, того… калдыкнутъ [18], предложилъ Василій, у котораго по носу и глазамъ можно было догадаться объ его слабости. — Иванъ, стань-ка у дверей!

Онъ вынулъ изъ шкафа бутылку, которая была тщательно заложена брюками и другимъ платьемъ.

— Душа — мѣра, изъ горлышка! и самъ подалъ примѣръ.

Всѣ пили кромѣ Петра, молодаго парня, съ пасхи только вышедшаго въ приказчики и Тихона.

Сѣли за столъ. Кухарка, молодая деревенская баба, подавала щи и кашу. Никифоръ безцеремонно обнялъ ее за талію.

— Незамай! что балуешь-то! Вотъ какъ оболью щамъ-то, такъ будешь знать. Говорю, оставь! а то ей-ей, бѣльмы выцарапаю!

   «Вспомни, вспомни ты, любезна   Нашу прежнюю любовь!»

Продекламировалъ Иванъ и щипнулъ кухарку.

— Ты туда же, о чтобъ васъ!… Нѣтъ на васъ угомону, ну вотъ-те Христосъ, хозяину буду жаловаться! отбивалась та.

— Что-жъ ты брыкаешься-то, убудетъ что-ли тебя? сказалъ Никифоръ и принялся ѣсть кашу.

Ужинъ кончился. Молодцы начали ложиться спать; они спали по двое на одной кровати.

Ночь… Первый часъ. Всѣ спятъ и храпятъ кромѣ Ивана; онъ ворочается съ боку на бокъ.

— Захарычъ, Василій Захарычъ! подвинься, братецъ, что развалился!

Но Захарычъ ничего на это не отвѣтилъ, а только какъ-то свистѣлъ носомъ и выдѣлывалъ горломъ звуки чуть-ли не всего оркестра.

— Вишь, какъ нализался, — керъ-керешенекъ!

И дѣйствительно, Василій страшно нализался, онъ по поговоркѣ «остатки сладки», окончилъ всю бутылку.

Никифоръ тоже проснулся.

— Иванъ, ты спишь? спрашивалъ онъ его.