Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

Поначалу мыслители и поэты Серебряного века, должно быть, не вполне верили в возможность осуществления любых революционных начинаний, добродушно посмеиваясь над пышными манифестами и несбыточными программами. Вынашивая грандиозные планы духовного возрождения отечества, они тем не менее не принимали всерьез народнические утопии:

Страстно с юношеским жаром

Он в толпе крестьян голодных

Вместо хлеба рассыпает

Перлы мыслей благородных:

«Люди добрые, ликуйте.

Наступает праздник вечный:

Мир не солнцем озарится,

А любовью бесконечной…

Будут все равны: друг друга

Перестанут ненавидеть;

Ни алькальды, ни бароны

не посмеют вас обидеть.

Пойте, братья, гимн победный!

Этот меч несет свободу.

Справедливость и возмездье

Угнетенному народу!»

(Д. Мережковский. «Дон Кихот», 1887)

Писатели демократического толка, вынашивавшие идеи революционного обновления России, в своем профетическом ослеплении не хотели видеть реальных интересов народа и государства, принося эти интересы в жертву «прогрессивным» теоретическим воззрениям. Тем самым они увлекали на ложный (как оказалось) «светлый путь» основные движущие силы развития русской культуры на рубеже веков. Поэты, увлекшиеся фантомом светлого будущего, воспевали революцию как единственный путь к «счастью народному», тем самым невольно создавая лишь художественное обеспечение сухой и отнюдь не поэтичной марксистской идеологии. Поэзия такого рода, как и все прочие виды социально ангажированного искусства, постепенно затуманивала горизонты русской духовности, сознательно или бессознательно отдавая элитарную углубленность поиска и провидческое озарение на откуп классовым интересам масс, выступая от имени народа, «угнетенного большинства», с которым в действительности она была связана лишь умозрительно.

Андрей Баженов в своем эссе об отражении революции в поэзии Серебряного века, бичуя всеобщее падение нравов российской творческой интеллигенции и «культ естественных наук при одновременном убийстве духовного идеала», приходит к странному выводу: «…Жажда гибели старого мира и себя вместе с ним, жажда истребеления старой России и одновременного самоистребления не была всеобщей. Все это в предреволюционные годы было характерно для фатального сознания поэтов-язычников, в принципе не способных разорвать цепей природной и социальной необходимости, околдованных и подавленных этой необходимостью, рабски ей подчиненных. Что же касается самых больших поэтов, несущих в душе свободу „беспечного“ — моцартианского ли, христианского ли — отношения к жизни, к искусству, к себе, то они и в то время могли, несмотря ни на что, спокойно противостоять всеобщему „энтропийному“ распаду. Они не спешили выполнять „социальный заказ“ и не отслеживали в творчестве всех „инфернальных кошмаров“ и вообще всего того, что навязывали объективные внешние обстоятельства» (‹16>, № 2, с. 209).

На самом деле все обстояло как раз наоборот, и никакие противопоставления «больших» и малых поэтов, «язычников» и «христиан» здесь неуместны. Именно великие поэты Серебряного века, оставаясь более или менее в русле христианского мировоззрения, и формировали эсхатологические настроения в обществе, видя в этом свою общественную миссию, свое историческое призвание, и готовя тем самым почву для «радостного Апокалипсиса». Правда, при этом их религиозные установки, как и воззрения большинства философов того периода, постепенно все дальше отходили от заповедей классического православия.

Лишь самые прозорливые догадывались (разумеется, лишь очень смутно) о том, какими потрясениями чревата для России грядущая революция, и о том, какую судьбу уготовили «бесы» для своего народа. Властители дум российского общества конца XIX в. были исполнены пророческих предчувствий, но мало кому из них удалось хотя бы отчасти предугадать будущее.

Кляня вместе с певцами революционного террора сатрапов самодержавия, надежды свои они связывали с грядущими великими катаклизмами, мечтали быть сопричастными великим переменам и жаждали учить неразумный страждущий народ, тешась соблазнительным расхожим поэтическим образом:

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые —

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир…

(Ф. Тютчев «Цицерон», 1830)

Поскольку концепция социальной революции как единственно возможного пути обновления российского общества была принята за данность подавляющим большинством интеллигенции, экстремистские позиции революционных демократов, а далее и ленинские статьи, призывавшие к партийности литературы и твердившие о «противостоянии двух культур», хотя и встречали серьезную критику, приобретали все больше сторонников. Да никто и не воспринимал всерьез суждения социалистов о столь высоких материях, признавая за ними право лишь на политическую пропаганду. В результате культуртрегерские теории Ленина, Троцкого, а затем и Сталина вскоре после революции реализовались со всем размахом, на который были способны только российские большевики. Прежние кумиры были низвергнуты и заменены новыми идолами, а творческой интеллигенции было предложено на выбор: стать «колесиком и винтиком» новой социальной машины, немедленно исчезнуть из страны или подвергнуться полному истреблению. Все три пути в конечном счете оказались губительны для деятелей культуры.

7. Сотворение мифов

И не слушали мы гласа господа Бога нашего во всех словах пророков, которых он посылал нам…

(Варух, 1: 21.)

На исходе XIX в. неизбежность великих потрясений была очевидна каждому, и мало кто сомневался в том, что гнев господень вскоре поразит Россию. Одни смотрели в будущее с радостной уверенностью в конечной победе разума, чая пришествие мессии, другие — со смутным опасением и тайной надеждой:

Молчи! Не шевелись! Покойся недвижимо…

Не чуешь ли судеб движенья над тобой?

Колес каких-то ход свершается незримо,

И рычаги дрожат друг другу вперебой…

Смыкаются пути каких-то колебаний,

Расчеты тайных сил приводятся к концу.

Наперекор уму, без права пожеланий,

И не по времени, и правде не к лицу…

(К. Случевский. «Молчи! Не шевелись!..», 1895–1901)

Смутные предчувствия желанных перемен перемежались в литературе с мотивами неуверенности, тревожного ожидания. Призывы к обновлению жизни уже не ограничивались лозунгами «идти в народ» или физически уничтожать «сатрапов самодержавия». Большинство творческой и научной интеллигенции искало путь восхождения к вершинам духовности, к царству разума и добра. Писатели, художники и мыслители начинавшегося Серебряного века, с их гуманистическим глобализмом, долгое время не опускались до прямой полемики с социал-демократами, считая ниже своего достоинства доказывать ущербность и примитивность марксистских теорий в ленинской упаковке, пролагающих путь к одичанию и бескуль-турию. Однако российская действительность, по-прежнему бурлившая революционной энергией, не располагала к оптимизму, а слабость и косность государственной власти наводили на мысль о неизбежном крушении империи, которая воспринималась как «империя зла», закосневшая в невежестве, коррупции и насилии. Никто из людей творческих, властителей дум, своего времени, не сомневался в необходимости радикальных перемен. И все они хотели видеть