Иван Грозный. Книга 3. Невская твердыня - Валентин Костылев

Явились и подьячие. На тележке, запряженной двумя осликами, они привезли пять больших книжиц в кожаных мешках, обвязанных серебряными цепями. Оба подьячих были потные, красные и что-то чересчур разговорчивые.

Шевригин посмотрел на них подозрительно.

– Что это вы зело бойки пришли?! А?

– Винца хлебнули фряжского из ягоды... Угощали нас.

– Смотрите! – грозно проговорил Шевригин. – За непослушание – в Москве ответ держать будете.

Оба подьячих кротко поникли головами.

– Зря угощать здешние святые не станут! Цель свою имеют.

– Винимся, Леонтий Истомыч, соблазнились... Денек-то уж больно веселенький, солнечный... Мы с бусурманами ничего не говорили... Ни слова... Они пробовали попытать нас, да нешто мы скажем... Пили молча, в благочинии. Денек-то уж очень веселенький, будто ангелы улыбаются.

– Ладно. Веселенький денек!.. Уберите книги в мой сундук. После полудня мы с Игнатием пойдем в папин дворец, а вы останетесь здесь. Блюдите порядок.

– Добро, Леонтий Истомыч, добро, батюшка. Будем блюсти порядок.

В одной из палат стояло два сундука, привезенных из Копенгагена. В эти сундуки, деловито пыхтя, подьячие поровну разложили книги.

– Эвона, сколь много нечести навьючил на ослов римский папа... – усмехнулся Шевригин, следя за работой подьячих. – Долгонько, однако, мы уж тут, в Риме ихнем, засиделись. Пора бы толку добиться, да и домой... Буду просить папу отпустить нас скорее, – озабоченно поглядывая в окно, добавил он.

На улице послышался конский топот и скрип колес. Шевригин высунулся в окно.

– Едут. Ну-ка, Игнатий, погляди: много ли там их, провожатых, да и все ли высокого звания?.. Государеву честь надо соблюдать по чину.

Хвостов быстро вышел на крыльцо, а вернувшись, сказал:

– Десятка два рыцарей и столько же дворян... Три повозки...

– Ну, слава Богу! Не обидно, – облегченно вздохнув, произнес Истома.

Он подошел к большому зеркалу в золотой оправе, внимательно осмотрел себя. На днях он коротко подстриг бороду и усы. Царь разрешил, коли явится необходимость при дворе папы, и совсем обрить бороду. Так нередко бывало в посольских делах московского двора. Игнатий Хвостов оставил только небольшие усики, от чего стало еще прекраснее его румяное чернобровое лицо. Римлянки, пылкие и несдержанные в своих чувствах, нередко дарили ему прямо на улице при встречах цветы. Подьячий Антон Васильев, втайне считавший себя красавцем, носивший из франтовства золотую серьгу в правом ухе, постоянно завидовал его красоте, но виду не показывал, а один раз и вовсе громко вздохнул, оставшись наедине с Хвостовым:

– Что мне делать? Здешние девки мне проходу не дают... Зарятся на меня, а я женат и дите имею... Вот беда-то!

Игнатий посмотрел на него своими умными глазами и строго сказал:

– Полно тебе, Антоша, постыдись! Думай о государевом деле. Не к лицу тебе такие речи.

Смутился, покраснел подьячий Васильев, внутренне упрекая сам себя за свои слова: хотел сделать больно Хвостову, а вышло наоборот.

Держал себя ровно, спокойно Игнатий, где бы ни находился, и тем снискал большую привязанность к себе Истомы-Шевригина и возбудил еще большее любопытство у посещавших дворец Медичи женщин.

– Борис Федорович не ошибся – тебя послал со мною. В посольском деле ты пригожий человек... Из тебя выйдет толк. А главное, в чужих странах не верь никому, особливо уветливым словам. Держись твердо. Да и на рожон не лезь. Бывает – лучше гнуться, чем переломиться...

В палату едва слышно вошли посланные папою к Шевригину дворяне; они поклонились Истоме. Один из них сказал:

– Его святейшество изволит приглашать вас к себе.

Оставшись одни, подьячие некоторое время сидели молча, лукаво переглядываясь между собой.

Антон Васильев мечтательно закрыл глаза:

– В этой стране, где солнце даже под рубаху залезает, трудно быть праведником... Дорогой брат Сергей, не суди меня! Слаб я! Каюсь!

– Дорогой брат Антон, и ты меня не суди. Грешен и я. Не скрою.

– В Посланиях к коринфянам сказано: «Осквернитеся людие блужданием с дочерьми Мсавли... И разгневался Господь на Израиля!»

– А в книге заволжских старцев и вовсе сказано: «Будь проклят имевший блудное сожитие с иноплеменными!»

– Теперь я вижу, брат Антон, не зря государь головы рубил заволжским старцам. Запугали нашего брата своею праведностью.

Антон рассмеялся:

– Да что же это мы: «брат» да «брат»?! Будто латынские монахи...

– С кем поведешься – от того и наберешься, Антоша.

– В Писании же сказано: «Человече, не гляди на деву многохотну, на деву красноличную, да не впадеши нагло в грех, о красоте бо женстей мнози соблазнишися, дерзновенно упивашеся и в грехе затеряшеся...» Что ты на это скажешь?!

– Даю зарок – сторониться змеиного ихнего бабьего соблазна... Попробую.

Только что он произнес эти слова, как в палату вошли четыре молодые девушки с цветами в руках. Прикрыли свои лица букетами роз.

Оба дьяка вскочили со своих мест, как ужаленные, низко поклонились девушкам. Те подошли совсем близко к ним и вручили им букеты.

Антон Васильев как-то нерешительно подвинул кресло одной из них. Голубев – другой. Васильев – третьей. Голубев – четвертой. «Вчерашние!» – шепнул Васильев на ухо товарищу незаметно.

Девушки были молоденькие, смуглые, черноглазые. Одна из них начала что-то говорить тоненьким, приятным голоском, все время опуская взгляд долу. Другие, слушая ее, улыбались. А улыбка была такая у всех приветливая, нежная, невинная, что Антону показалось, будто это сами ангелы вдруг слетели с небес.

– Ах, девка, девка, хорошо ты говоришь, да ничего не понимаем мы... Видать, говоришь ты нам что-то хорошее... Дай, я тебя облобызаю по нашему старинному русскому обычаю. Ух ты какая! Господи!

Он быстро подошел к ней и крепко ее обнял.

Девушки ахнули и, уткнувшись друг в дружку, весело расхохотались.

– Антон, – послышался унылый голос Сергея Голубева. – Не пугай невинных голубиц! Грешно! Не смущай ангельские души, подосланные к нам иезуитами!

– Сережа!.. Забыл, как вчера ты вечером, в саду?!

Подьячий Васильев указал пальцем девушкам на Сергея.

– Развеселите его... Ну!

Одна девица быстро побежала к Голубеву, села ему на колени и обвила руками его шею.

Звонкий смех девушек зазвенел в ушах подьячих.

– Антоша, я погибаю!.. Тону, опускаюсь на дно погибели!.. Антоша!..

– Крепись, Сережа... Не поддавайся... испытывают!

Васильев, указывая девушкам на дверь, несколько раз вразумительно повторил:

– Наши ушли... ушли... к папе ушли... к папе!

Девушки, ничего не понимая, смеялись, повторяя: «папа», «папа»!

– Сережка, крепись!.. – бормотал Антон, обхватив своими руками двух римлянок. – У-х ведьмы! Бес бы вас, окаянных, побрал!

– Креплюсь, да ровно огнем хватает... Горю!

– Вот те и Послание к коринфянам!

– Кого, Сережа, черт рогами не пырял! Ничего не поделаешь... Уф! Не сидит, бестия, спокойно... Ровно белка... Все одно ничего не выпытаешь... Не поддамся!

Антон вдруг вскочил, словно сумасшедший, закричал:

– Айда в сад! Там не видно! Меньше сраму.

Только это одно и поняли юные римлянки: послушно побежали в сад, откуда доносился пьянящий аромат жасминов.

Ватикан показался Шевригину и Хвостову целым городом, мрачным, громоздким, невеселым. Всюду стража, закованная в железо; стража какая-то хмурая, жуткая, будто неживая. Громадные бронзовые ворота, в которые пешком вошли Шевригин и Хвостов, сопровождаемые офицерами и камерариями [4] папы, давили своею громоздкостью. Мозг московского человека привык к восприятию просторов, свободного пространства как на земле, так и над головами, а эта тяжесть каменных громад стискивала мысль, связывала человеческую волю.

Миновав множество площадок, огражденных то колоннадами, то каменными стенами, московские послы попали, наконец, во дворец к папе. Пока шли, поминутно останавливала стража, опрашивала, и, когда камерарии что-то тихо страже говорили, проход становился беспрепятственным.

Во дворце папы можно было заблудиться – столько разных палат, комнат и коридоров. Всюду бросались в глаза роскошь и богатство в убранстве великолепных покоев ватиканского жилища папы.

Шевригин, как человек бывалый, привык не удивляться и не восхищаться чужеземными редкостями. И потому спокойно, равнодушно созерцал окружающее. Хвостов пытался высказывать ему свое удивление и восхищение по поводу виденного. Истома резко остановил его: «Делай вид, что нас не удивишь». Однако парня трудно было заставить быть бесчувственным в созерцании редкостей, рассеянных по залам и комнатам папского дворца.

Но вот Шевригин и Хвостов предстали перед папой. Шевригин внимательно вглядывался в умное бородатое лицо Григория Тринадцатого. Согласно обычаю, поцеловали туфлю на ноге папы, сидевшего в Малой Тронной зале на бархатном троне. Около него находились два кардинала, одетые в красные сутаны. Сам папа был в белой шелковой мантии, а на голове у него сияла золотая в драгоценных камнях тиара.