Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Тяжко вздыхает мех, и после каждого вздоха белым, ослепительным светом вспыхивают угли в горне. Алексашка клещами шевелит железо, ворочает его то на одну сторону, то На другую. Железо хорошо разогревается. Оно светится уже малиновой полоской. Алексашка проворно выхватывает его, и десятифунтовый молот торопливо плющит упругую полоску. Из-под молота выскакивают серебристые искорки. Затягивается железо иссиня-розовой поволокой, остывает быстро. Алексашка зарывает его в угли, и снова вздыхает мех.

Кончается железо. Может, хватит еще на три алебарды. А потом? Шаненя смотрит на горн. Ярко горят угли. И с каждым вздохом меха кузня озаряется бледно-рыжими всполохами. Они скользят и гаснут на восковом лице Шанени.

— Неужто не упросить Скочиковского? — Алексашка вытирает рукавом вспотевшее лицо.

— Упросить можно. Да платить нечем. Должен был Савелий приехать, и нет его.

— В долг не даст?

— Не то время. Теперь купцы в долг не дают, смута по земле пошла. Тем паче, что у Пинска объявился Небаба. Купцы и панство бегут поспешно в Варшаву и Вильну. И Скочиковский тоже долго сидеть не станет.

Шаненя не ошибся. В Пинске только и разговоров о том, что у Ясельды-реки черкасский атаман Антон Небаба разбил тысячный отряд воеводы пана Валовича. Пересказывали даже подробности боя, удивлялись хитрости и отваге черкасов, которые пробрались со спины по труднопроходимому оврагу. Хоть и черкасам досталось, а все поле было усеяно пищальниками и рейтарами. В этом бою черкасы взяли богатую добычу — мушкеты, порох с пулями, лошадей, много провианта и упряжи. Войско пана Валовича разбежалось, а сам он исчез неизвестно куда. Но знают, что объявится. Шановное панство соберет новый отряд, купит у свейского короля мушкеты. Говорили еще про то, что казацкий атаман не сможет миновать Пинска и пойдет к нему, а в городе у атамана есть свои, надежные люди, с которыми он в тайном сговоре. Волновались бабы. С тревогой расспрашивали они мужиков и допытывались, правда ли, что черкасы хватают детей и увозят на Украину, чтоб продать их татарскому хану? Мужики недовольно ворчали: шановное панство пускает дурные слухи, чтоб поссорить с черкасами.

Из кузни на обед шли молча. Шаненя был занят думами и не говорил, что собирается делать. Алексашка предполагал, что Шаненя не будет сидеть сложа руки. Если не возьмет у Скочиковского железо на этой неделе — упустит его совсем. Все еще будет зависеть от того, пойдет ли Небаба сразу на Пинск или станет у Ясельды собирать новое войско.

Ховра поставила на стол толченку. Шаненя взял пару ложек, и на том все. Поднялся тяжело из-за стола и глухим голосом, не глядя на жену, спросил:

— Далеко заховала Устин крест?

— А что? — Ховра уставила на Ивана удивленные тревожные глаза.

— Давай его…

— Зачем понадобился? — у Ховры дрогнули губы.

— Надобен, баба, — решительно ответил Иван, тяжело глотая слюну. Он понимал, что и Ховре нелегко, что она догадывается, зачем понадобилось злато. — Живы-здоровы будем, золотарь Усте другой сделает.

Глаза у Ховры затуманились. Дрожащей рукой она заправила под платок выбившиеся волосы и, пряча от Алексашки лицо, подняла крышку сундука. Долго перекладывала рубахи, копошилась в рушниках, казалось, никак не могла найти нужного, хотя знала, где лежит Устин крестик. Наконец отыскала на самом дне тряпицу и, не глядя на Ивана, протянула руку.

Шаненя развернул тряпицу, и на ладони его сверкнул золотом массивный крестик. Он был отлит два года назад умелой рукой пинского золотаря Ждана. Он же оздобил его чеканкой и за работу взял куницами и соболями. Крестик Шаненя берег для Усти, когда девку замуж отдавать будет.

Ныло сердце Ивана Шанени, но выхода другого не видел. Правда, думал об этом и раньше. Ермола Велесницкий обещал отдать два серебряных кубка, если на то будет потреба. Пока решил к Велесницкому не заходить и приберечь кубки. Они еще пригодятся. Теперь же Скочиковский железо даст и в долг, если положит крестик в шуфлядку, что стоит у него в покое…

Слуги долго не открывали калитку. Усмехнулся Шаненя: высматривают, кто стучит. Наконец открыли. Скочиковский вышел хмурый, но в хату запросил. Пристально посмотрел на Шаненю колючими глазами, сердито засопел:

— Языще у тебя длинный, мужик! Сказывай, кому говорил про железо?

— Никому! — решительно ответил Шаненя и перекрестился. — Никому. Как перед богом говорю. Али ты меня на слове ловишь, шановный?

— Нечего мне ловить, — потупил взор Скочиковский и, уже мягче, добавил: — Не говорил, так скажешь.

— Негоже, пане. Уговор я свято храню.

— Железа больше не проси, не дам и фунта. Рад был бы, да нету его. — Скочиковский помотал головой и развел руками. — Тебе сейчас оно ни к чему. Кто дормезы у тебя покупать станет, если полымем земля шугает вокруг?

— О, пане!

— Что, о? Ну что, о? — Скочиковский постучал согнутым пальцем по лбу. — Не пойму, куда ты железо пудами вкладываешь? Черт один знает, сколько из него дормезов и бричек наковать можно. Жадный ты, и глаза у тебя завидущие. Подохнешь от жадности, и люди доброго слова не скажут.

— И ты не щедрый, пане. А железо не только мне надобно. Для войска те дормезы сгодятся.

— Ну и хитер! — сплюнул Скочиковский и вытер ладонью губы. — У казны свои мастеровые. А на твоих дормезах навоз возить, а не ядро и порох.

— Не зело любезен ты, пане, — притворно обиделся Шаненя.

Пан Скочиковский засопел:

— Голова у тебя смышленая. А на купецкое дело окромя разума еще крепкая мошна нужна.

— Сам знаешь, мошны нет, — с сожалением заметил Шаненя и вздохнул. — А на железо принес.

Шаненя вынул тряпицу, развернул ее и протянул ладонь, на которой сверкал золотом крестик. Скочиковский хоть и смотрел равнодушно, а все же взял его осторожными пальцами, покачал, будто взвешивал, и положил в ладонь Шанене. Иван заметил, как вспыхнул и погас огонек в слезящихся, мутных глазах пана.

— Ладный, — согласился Скочиковский и снова покосился на крестик. — Было б железо…

Шаненя молчал. Знал натуру Скочиковского. Теперь надо не торопиться: купец, сам на крючок возьмется, как пескарь. Он нисколько не лучше других — падкий на злато. Шаненя завернул крестик в тряпочку, положил ее за пазуху и тяжело поднялся со скамьи.

— Жаль… Придется в Мозырь ехать, там, сказывают, железо купить можно. А вот дорога далековата… — Шаненя помял в руках картуз и посмотрел на дверь.

— Нету, — повторил Скочиковский. — Все, что было, отослал в Несвиж… А сколько тебе надо?

— Пудов пятьдесят.

— Ошалел! — Скочиковский схватился за голову. — Столько не найду. Я казне задолжал двести сорок пудов.

— Отдашь на пятьдесят меньше. Тебе казна, пане, в печи не заглядывает.

— Дурень! Казна глаз не спускает… Посиди, Иван, — Скочиковский показал на скамейку. Он вытянул из шуфлядки бумагу, разгладил ее на животе ладонью, что-то высчитывал, прикидывал, почесал затылок, заросший длинными курчавыми волосиками. — Может, малость и наскребу.

— А чего не наскребешь, пане! Я не даром. Златом платить буду. Ежели желаешь, весь расчет соболями произведу через неделю-две. Мое слово твердое.

— Знаю, не хвались, — махнул Скочиковский, сворачивая в трубочку бумагу. — Ты мужик надежный, и дела с тобой вершить можно спокойно.

— Господь с тобой, пане! — Шаненя снова полез за пазуху.

— Гляди только! — Скочиковский приложил палец к губам.

Шаненя вышел за калитку и облегченно вздохнул. Шагал и думал: все делает всесильное злато. Купец отца родного может продать за него, а что касается ойчины, то говорить не приходится. Знает, что голову под топор ставит — Указ сейма нерушим и свят. Из его, Скочиковского, железа в Несвиже теперь пушки льют да ядра, а потом из этого железа по мужицким загонам палить будут. Все знает купец. Велика и неуемна жадность к наживе, если свою веру продает, как пирожок с капустой. Поговаривают, что Скочиковский возле Пины в болотах много нашел железа и теперь собирается там ставить железоделательные печи. А чего не ставить? Железо теперь в дорогой цене. Куда ни повези его — хоть в Московию, хоть в Оттоманскую империю, везде купят, и кланяться будут в ноги, и еще просить. Единственное, что заставляет думать пана — нет работного люда. А те, кто есть, разбегаются. Теперь мужики ни денег не хотят, ни привилей…