Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Авдотья Григорьевна пошла разбудить Наталью Кирилловну: спала милая, не ведая, что счастье на порожке.

Воду для умывания принесли тёплую. Тотчас начали обряжать в царское платье.

Увидели наконец бояре царскую невесту, поклонились, повезли в Кремль.

Государевы сестрицы только ахнули: ай да братец! Даже им не доверил своё сокровище.

А сокровище ростом государю в самую стать, вершка на два, на три поменьше: великанша.

— Последними видим. Дожили! — шипели царевны.

Но началась служба.

Алексей Михайлович одет был в белую тонкого сукна ферязь на соболях. Его бархатную двоеморхую шапку держал стольник Шеин.

Венчал благовещенский протопоп государев духовник Андрей Саввинович Постников.

После венчания пир. Тысяцким у жениха был грузинский царевич Николай Давидович. Посажёным отцом боярин князь Никита Иванович Одоевский. В свои семьдесят лет Никита Иванович был не только годами мудр и разумом велик, но и службами своими. Род Одоевские вели от святого князя Михаила Черниговского, зарезанного Батыем. Уже при Дмитрии Донском потомок князя-мученика Роман Симеонович ушёл от татарского засилья в город Одоев, но только внук его Симеон Юрьевич стал именоваться князем Одоевским. Никита Иванович был младшим сыном Большого Ивана Никитовича, новгородского воеводы в Смуту. Большой Иван присягнул шведскому королю Карлу Филиппу, шведского плена изведал. Женился Никита Иванович по тем временам лучше некуда: на Авдотье Фёдоровне, дочери всемогущего боярина Фёдора Ивановича Шереметева, внучатой сестре Алексея Михайловича. И однако ж до сорока лет просидел в стольниках. А потом пошло. Сразу получил боярство, поехал воеводой в Астрахань. С Алексеем Михайловичем был рядом с первого часа царствования, приводил к присяге Москву. Во время Соляного бунта двор Никиты Ивановича разграбили, но это он был составителем и редактором Уложения — законов, по которым с 1648 года жила Россия. Был князь воеводой в Казани, вёл Передовой полк в Литовском походе 1654—1655 годов. Ездил великим послом на переговоры с поляками. Укреплял Москву земляным городом после поражения Трубецкого под Конотопом. Разбирал дело Никона. Вот и получил теперь высшую службу — посажёного отца. Впрочем, Никита Иванович и на прежних царских свадьбах не был среди последних. При царе Михаиле наряжал вина и на свадьбе с княжной Марией Долгорукой, и с матушкой Алексея Михайловича Евдокией Стрешневой. На первом свадебном пиру Алексея Михайловича с покойной Марией Ильиничной — большой дружка у царя-жениха, а супруга его Авдотья Фёдоровна — большая сваха. Ныне же Авдотья Фёдоровна была при Наталье Кирилловне посажёной матерью. Почёт семейству Одоевских на главе рода не замыкался. Сын Никиты Ивановича Яков удостоился быть большим дружкой царственного жениха, супруга его Анна Михайловна — большая сваха, и тоже с государевой стороны.

На пиру были без мест, но среди первых значились царевичи: касимовский Василий Арасланович и два сибирских, братья Алексей Алексеевич и Пётр Алексеевич. Татарская линия в Кремле всегда высоко ставилась.

Столом великой государыни в Грановитой палате правила тоже царица — Елена Грузинская. За столом с Натальей Кирилловной сидела супруга Артамона Сергеевича Авдотья Григорьевна, получившая чин комнатной боярыни.

Сам Матвеев по своему худородству нёс на свадьбе службу не ахти высокую, но по доверию чуть ли не первейшую: стоял у сенника — у спаленки новобрачных. И здесь не первым — товарищем у боярина князя Ивана Воротынского. Но стало быть, не только хранил покой царя и царицы, а ещё и за боярином приглядывал.

Имея дворцовый чин комнатного человека, вместе с другими дворцовыми людьми Артамон Сергеевич занимался и самим приготовлением государева ложа, но прежде всего смотрел, сколь чисто обметены потолок и подлавка. Упаси Боже, если щепоть земли попадёт: сенник — не могила, сенник — счастье государевой жизни и всего царства.

Постель новобрачных по древнему обычаю постелили на сорока снопах. Артамон Сергеевич сам снопы пересчитывал, трогал — хорошо ли положены. На снопы водрузили тяжёлый ковёр, на ковёр перину. По углам сенника были положены четыре стрелы с соболями, на перьях стрел — калачи. Всё пустое пространство сенника заставили бочками: с пшеницей, с рожью, с ячменём, с овсом, с гречей, с просом, с конопляным семенем.

И хоть был Артамон Сергеевич товарищем боярина князя Воротынского, но боярин и князь заискивал перед худородным любимцем великого государя.

3

Брачная ночь окрылила Алексея Михайловича. Всегда-то был приветлив, а стал ещё легче, душевнее.

Пиры следовали за пирами, но вскоре государь, чутко оберегавший от дворцовых жестоких игр юную супругу, приметил в её глазах тоску: утомилась. Призадумался: чем развлечь? Вспомнил, как лихо метала Наталья Кирилловна снежки.

В Коломенское повезти с гор кататься? Но в Коломенском строился новый дворец, а дворцом Алексей Михайлович собирался удивить и весь свой двор, и, главное, молодую царицу. Чтобы ахнула! Но, с другой стороны, хорошо бы иметь Наталью Кирилловну в сообщницах тайны. Маковок да башенок ещё не ставили, так что, когда дворец явится в полной красе — чуда не убудет.

Позвал к себе на Верх великий государь Симона Ушакова: нет ли в Коломенском какой-либо готовой палаты?

   — Есть одна, — обрадовал Ушаков. — Кое-где надо позолотить, перламутром пройтись.

   — А сколько нужно времени?

   — Пошлю братьев Малаховых с малой артелью, за день управятся.

   — Сделай милость! — просиял Алексей Михайлович и тотчас распорядился об устройстве горок, чтоб дух захватывало, но чтоб и упасть было нельзя. И о ночлеге распорядился.

В Коломенское выехал чуть ли не тайно, в одной кибитке с государыней. Кибитка снаружи простенькая, а изнутри песцами обита. Сопровождали кибитку всего пара сотен рейтар, из чинов — один Артамон Сергеевич.

Приехали к недостроенному дворцу. Артамон Сергеевич уже поджидал государя и государыню. Крылечко, у которого остановилась кибитка, поразило множеством ступенек.

   — Ой! — изумилась Наталья Кирилловна.

   — Сё палата для деток! — улыбнулся Алексей Михайлович, а царица так и вспыхнула: для её деток.

Прошли сенями, каморкою для слуг. И вот — два слона вместо дверей. На слонах башенки. В одной башенке чёрная царица, в другой чёрные воины.

   — Сё царица Савская, — пояснил Артамон Сергеевич.

Рядом с ним стояли два мастера. Совсем молодые.

   — Егор! — узнал государь. — А тебя как зовут?

   — Федот.

   — Братья, — подсказал Артамон Сергеевич. — Их трудами расписана сия потешная палата.

Братья поклонились, взяли слонов за хоботы-ручки, отворили двери.

   — Ах! — сказала Наталья Кирилловна. — Дом жар-птицы!

Царь просиял солнышком.

Птицы и впрямь взлетали с четырёх углов палаты. Потолок — само небо с частыми звёздами. Крылья и дивные хвосты птиц озаряли золотом углы комнат. Стены же расписаны цветущими травами, диковинными деревьями. На ветвях птахи, среди трав звери.

   — Господи! — воскликнула Наталья Кирилловна. — Да ведь это сладкий сон.

   — Сладкий сон! — вполне счастливый, подхватил Алексей Михайлович.

   — Пожалуй, государь, живописцев. Как они нас удивили, так и ты их удиви! — сказала вдруг Наталья Кирилловна.

Артамон Сергеевич позвал мастеров. Царь спросил братьев:

   — Вы откуда родом?

   — Из Рыженькой. Из села.

   — А чьё село?

   — Половина была боярыни Анны Ильиничны, половина боярыни Федосьи Прокопьевны, — сказал Федот.

Егор его поправил:

   — Теперь все за Федосьей Прокопьевной...

Государь чуть нахмурился:

   — Великая государыня благодарит вас за труды, я тоже вас не забуду, — и повёл супругу на улицу.

Когда вышли, Наталья Кирилловна вопросительно глянула на самодержавного своего супруга.

   — Я им родное их село в вечную собственность подарю, — сказал Алексей Михайлович. — Боярынька-то нами пренебрегла, пусть на саму себя пеняет...

У крыльца царственных супругов ждали санки для двоих, но узкие. Сидеть нужно было в рядок. Полозья лебедями, выше головы. Сиденья мехом обиты. Наталья Кирилловна посмотрела на царя:

   — Мне куда садиться?

   — Впереди. Я править буду.

Сели. Слуги покатили санки на гору.

   — Батюшки! — охнула Наталья Кирилловна, увидевши, на какой они высоте.

Далеко внизу Москва-река, с чёрным льдом посредине, далёкий, может, на десятки вёрст отодвинутый высотою горизонт.

Страх не успел до пяток добраться. Санки помчались, ветер ударил в лицо, мир превратился в две летящие полосы, но тотчас и проступил, как из небытия, окружил санки. Они всё ехали, ехали, и обмершее сердце вернулось на место, да только не прежнее, озабоченное, а совсем детское. Ничего в нём не осталось, кроме радости, и хотелось тихонечко вздохнуть.