Первый шпион Америки - Романов Владислав Иванович

На больших предприятиях организованы свои столовые, где можно довольно сытно пообедать за один-полтора рубля. Есть несколько открытых столовых с дешевыми обедами по 2–3 рубля. В обиходе еще старые царские деньги, медные, серебряные, золотые, последние ценятся выше всего, и ассигнации. Наравне с ними берут и керенки, введенные в оборот Временным правительством. Большее хождение на рынках получил товарный обмен, когда вещи меняют на продукты. По приоритетам на первом месте стоит одежда, потом обувь. Далее инструменты: топоры, пилы, стамески, гвозди. Хорошо идет на обмен табак. В принципе, имея деньги или такие ходовые вещи, как сапоги, тулупы, шапки, рубашки, можно приобрести все: и хорошего гуся, курицу, полтеленка. Положение ухудшается с каждым днем, и с каждым днем дорожают продукты. Все ждут лета, но, если продовольственная политика кардинально не изменится, к следующей зиме с 18-го на 19-й год грянет голод».

9

Уже солнце плескалось в лужах вместе с воробьями и мальчишки пускали в ручьях бумажные кораблики, мало задумываясь над тем, что произошло с Россией полгода назад. Робинс, выйдя из консульства, заулыбался всем лицом, щурясь от ярких весенних лучей, и Ксенофон Дмитриевич поймал себя на том, что тоже невольно улыбается. Белые сугробы быстро осели, почернели, и рыжая земля проглядывала в сквере на газонах. Бородатые дворники уже расчищали дорожки в скверах, пожилые нянюшки и старые бонны еще выгуливали господских детей, а дородные мужи и старцы не спеша совершали свой предобеденный моцион. С шумом, пугая прохожих гнусавыми выкликами клаксона, проносились редкие машины, резво сновали извозчики, чиновники в калошах и черных шинелях спешили по делам — весенняя картина Москвы почти не изменилась, лишь чаще на улицах попадались военные с винтовками за спиной, и это вносило свой особенный, тревожный диссонанс в жизнь Москвы.

Элегантная дама в собольем жакете и такой же муфте, в черной длинной юбке и узких ботиночках, в темно-зеленой шляпке с вуалью, чуть покачивая бедрами, изящно двигалась им навстречу и, увидев двух мужчин в заграничных осенних пальто и шляпах, одарила их мягкой, таинственной и призывной улыбкой. Рей, впившись в нее глазами, остановился, снял шляпу и, мило раскланявшись, долго смотрел ей вслед. Дама, не выдержав, оглянулась, и он кокетливо помахал ей рукой.

— Твоя знакомая? — удивился Каламатиано.

— Нет, первый раз вижу, но какая улыбка, какая грация! — воскликнул полковник. — Да я готов свою жизнь бросить к ее ногам за одну эту улыбку! Ты какой-то пресный, Ксенофон! Почему ты мне сразу не сказал, что в России самые красивые женщины на свете?!

— Но это же очевидно. Стоит только один раз пройтись по улицам, и все станет понятно. А ты здесь с лета прошлого года. Восемь месяцев. Другой бы за это время давно выучил язык, ты же знаешь всего тридцать — сорок фраз, и то преимущественно из ресторанного лексикона.

— В России умные люди говорят и по-английски, такие, как Ленин, Троцкий, Чичерин, а с дураками я не общаюсь! — парировал Рей. — Кстати, я подбиваю русских отдать нам в концессию лет на десять Камчатку и кое-какие места в Сибири. В принципе я всех уже уговорил, Ленин согласен, и этот проект я повезу на утверждение Вильсону. Бросай этого канцеляриста Пула и свои шпионские страсти, поехали со мной, я устрою тебе протекцию, и ты первым откроешь на Камчатке свою компанию. Мне дашь скромный, но хороший процент. Я тебя уверяю, ты через год станешь миллионером, а я богачом. Через два — ты миллиардером, а я миллионером. Там нерестилища лососевых рыб, а это красная икра, мы станем единственными поставщиками икры в Америку, там пушнина, каменный уголь, лес, золото, вулканы, гейзеры, это благословенный край, надо немедленно открывать там свое дело и ехать. На Камчатке много русских, рабочая сила почти даром, и кому, как не тебе, ехать и открывать свои компании?! Я добьюсь там себе поста губернатора, и вдвоем мы сколотим мощный капитал! Это будет вторая Аляска! Ты слышишь, о чем я тебе говорю?!

Робинс, взахлеб рассказывавший об этом проекте, остановился в азарте и, притянув Каламатиано к себе, продолжал говорить, брызгая слюной ему в лицо.

— Ну хорошо, хорошо! — Ксенофон Дмитриевич еле вырвался из объятий полковника, достал платок и вытер лицо.

— Извини, — проговорил Рей. — Но когда я думаю об этом, меня начинает лихорадить. Сколько времени ушло впустую, и это при моей-то энергии. Я бы сейчас все бросил и побежал следом за этой дивой, повел ее в «Савой» или отправился в «Стрельну», погружаясь в пучину ее ласк, зная, что мои капиталы на родине растут, а завтра мы бы уехали в Италию и там наслаждались бы шумом волн, живя где-нибудь в замке на Капри. На что ушла моя жизнь, Ксенофон? И сбудутся ли вообще когда-нибудь мои мечты? На меня еще обращают внимание хорошенькие женщины, но через десять — пятнадцать лет они равнодушно будут проходить мимо. Посмотри на меня и задумайся о своей судьбе. Мы с тобой достойны лучшей участи! Ты согласен?

— Наверное…

— Ты поедешь со мной на Камчатку?

— Надо подумать.

— Ты что, с ума сошел?! — темпераментно вскричал Рей. — Какой идиот думает над такими вещами?! Их надо хватать немедленно!

Они шли уже по Тверской, когда им навстречу проехал грузовик с солдатами, а потом четким шагом промаршировал отряд матросов. Командир шел сбоку, чуть пригнувшись, держа руку на деревянной кобуре с маузером и готовясь в любой момент выхватить его и начать пальбу. Коренастый, приземистый, с веснушчатым круглым лицом и жесткими пшеничными усиками, зло торчащими в разные стороны, он сразу же заметил Робинса и Каламатиано в шляпах, дорогих пальто, и взгляд его неожиданно посуровел, точно он встретил заклятых врагов.

— Вот таких буржуев скоро будем вешать на фонарях повсеместно! — поравнявшись, вместе со злобой выдохнул он в лицо Каламатиано, и тот даже отшатнулся от этой угрозы и чуть не упал. Робинс успел его подхватить и поставил на ноги.

Отряд матросов пронесся мимо. Ксенофон Дмитриевич остановился и, оглянувшись, долго смотрел им вслед. Под сердцем возникла странная пустота, и он впервые ощутил неподдельный страх. «А ведь этот веснушчатый и глазом не моргнет — повесит, — подумал он. — Даже имя и фамилию не спросит. Повесит только за то, что мы одеты в добротные пальто, на нас шляпы и рубашка с галстуком, а не гимнастерка. Теперь это власть зверя, как кричал полоумный юродивый в цепях и дерюгах возле церкви Всех Святых на Сретенке». Ксенофон Дмитриевич крестил там сына, когда жил на Цветном бульваре. Батюшка Гавриил, занимавший пост священника, был ему знаком. Он и привечал у себя юродивых. Это случилось вдень 23 января, когда был опубликован декрет Совнаркома об отделении церкви от государства и школы от церкви. Мела жуткая метель, Каламатиано проходил мимо церкви Всех Святых и, увидев в церковном дворе полуголого юродивого, выкрикивающего странные слова, остановился, чтобы послушать его.

— Псы семиголовые со звездами на лбу пожирают теперь матушку Русь, рвут ее на кровавые клочья и выдыхают из себя зловонный смрад. Еще немного — и луна сделается как кровь и звезды падут на землю, как смоковница. И умираем мы, как сказано у Иоанна, от полынной горечи во рту, и кровь наша делается такой же горькой, как полынь. Красная саранча затмила солнце и кусает нас, и нет от нее спасенья, ибо везде она, ползающая, летающая и ненасытная, и кровь леденеет в жилах от ее стеклянных глаз, — хриплым голосом выкрикивал юродивый, и разные люди, среди них, как усмотрел Ксенофон Дмитриевич, были и гимназисты, не шелохнувшись, несмотря на метель и мороз, точно завороженные, слушали его.

На автомобиле подъехал такой же веснушчатый матросик — а может быть, и был тот же самый — в черном бушлате и в бескозырке, закричал: «Расходись!» — и выхватил из картонной кобуры, болтавшейся на бедре, маузер.

— Вот он, скорпион красный, приехавший своим смертельным жалом умерщвлять нас! Смотрите на него, дети мои, и запоминайте гадючье лицо его, он не одного меня поразит своим свинцовым ядом, несть уже числа жертвам его, а ему все мало, и неистощимо ядовитое жало его!