Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

Германское искусство и литературу, философию и теологию, политические трактаты и речи наполняют запоминающиеся выражения самовозвышения и самоуничижения. На одном конце этого спектра — сладкий нигилизм средневековых мистиков, которые хотели полностью раствориться в сущности Бога, «как капля воды в бочке вина», став «единым целым»{181}. С другой стороны — современные «сверхлюди», которые индивидуально справятся с неидеальным миром или коллективно преобразуют его в «тысячелетний рейх». Средневековая церковь сделала из первых еретиков, в то время как современный мир продолжает подбирать куски сказочных утопий последних.

Человек в своем обличье

Мыслители германского Возрождения и Реформации, как католики, так и протестанты, размышляли о предопределениях души и общества гораздо глубже, чем представители любого другого столетия в истории Германии. По крайней мере, вплоть до девятнадцатого, когда такие вопросы снова подверглись тщательному рассмотрению и дали революционный эффект. В шестнадцатом веке результатом стало изображение человеческой природы и судьбы, которое останется в центре германской протестантской мысли и культуры на протяжении трех столетий. Самый знаменитый художник эпохи, Дюрер, и теолог Лютер оставили наиболее памятные выражения.

Непосредственно окружающий мир Дюрера был ограничен отцами германского гуманизма (Рудольф Агрикола) и германского протестантизма (Лютер), карьеры которых поддерживали собственную карьеру Дюрера. Из германских художников эпохи Возрождения Дюрер написал больше автопортретов, чем любой другой. При смене пятнадцатого столетия таких портретов было два, один — в 1500 г., другой — в 1502—03 гг., которые указали путь религиозного перехода, которым являлась германская Реформация.

В первом из автопортретов у Иисуса Христа лицо Дюрера. Современные критики называли это «коперниканским вызовом образу Христа», преждевременно отмечая рождение современного искусства и нового самовосприятия{182}. За этим знаменитым воплощением стояла литературно-художественная традиция. Его сопровождали многие красноречивые гуманистические выступления по поводу величия человека. Пиком этой традиции и стал автопортрет Дюрера 1500 года.

В отличие от первого автопортрета в работе 1502—03 годов Дюрер представил зеркальный образ себя самого, оправившегося от чумы. Он открыл еще один средневековый жанр — Христос — человек печали. Дюрер теперь изображал себя со всеми человеческими непостоянствами и уродством. Абсолютно не похоже на Дюрера-Христа 1500 года, здесь художник появляется безрадостным, обнаженным человеком, в одиночестве смотрящим в лицо неминуемой смерти, без претензий на силу, красоту или гениальность{183}.

В то время как образцы обоих портретов тематически существовали и до Дюрера, диалектическая теория возвышения и принижения Лютера ждала как раз за горизонтом, чтобы дать им интерпретацию. Тогда Дюрер втянется в Реформацию, а Лютер выдвинется вперед на германской сцене.

Новый германский христианин

Ровно через пять лет (вплоть до месяца) после получения докторской степени, в октябре 1517 года Лютер всеобъемлюще проклял традиционную теологию, базирующуюся на Аристотеле. Она фокусировалась на добрых делах и самооправдании{184}. Церковь, на дверях которой, как гласит легенда, он выставил свои знаменитые тезисы, стояла рядом с замком курфюрста Фридриха. Там проходили занятия студентов-правоведов университета, на втором этаже помещалась университетская библиотека. Так очень символично переплелись образовательное, политическое и религиозное движения того времени{185}.

Лютер заявлял о восстановлении истинной библейской версии того, кто есть человек и как он будет спасен. Поиском истины он и решил заняться. Ответ на эти первичные вопросы, как считал Лютер, средневековое христианство потеряло или исказило. Такое отношение к христианству не будет встречаться до конца восемнадцатого века и девятнадцатого века. Тогда поразительная плеяда протестантских ученых мужей, начиная с Иммануила Канта и до Фридриха Ницше, подвергнет христианство похожему исследованию и критике. В шестнадцатом веке теология Лютера стала таким же сильным вызовом средневековой религиозной вселенной, как окажется более поздняя философия «смерти Бога» для реформированной иудейско-христианской традиции в современном мире. В дополнение к созданию соперничающих западно-христианских конфессий, труды Лютера объединили немцев против римского папства и усилили германскую территориальную суверенность, следуя по пути, проложенному национальным культурным движением.

Как теология Лютера, так и римская церковь, которую он атаковал, направляли христиан к библейскому обещанию спасения, которое обеспечено воплощением Бога во Христе и распятием Христа. Эти спасительные события жили в проповедях, таинствах и святынях обеих церквей. Однако этот путь разделялся, когда две конфессии смотрели в будущее, где воскресший Христос ждал, чтобы творить суд. Как подготовиться и пережить эту будущую встречу — вот в чем заключалась суть раздела германского и европейского христианства во время и после шестнадцатого столетия. Глядя вперед, католические паломники шли по пути от милости к суду, их успокаивало определенное обещание Христа Спасителя, тем не менее, их жизнь подвергались внимательному изучению и проверке Христом-Судьей. Средневековая теология учила паству решать этот конфликт путем покаяния, искупления грехов и добрых дел. К пятнадцатому веку те, у кого все еще оставались сомнения, могли купить индульгенции.

Лютеру такие идеи казались гнусными и омерзительными. Проследить их можно было до законодательно оформленного и ритуального иудаизма, который, как считал Лютер, подрывал пророческий и псалмический иудаизм в древности и, через средневековую церковь, в дальнейшем также коррумпировал библейское христианство. В протестантской теологии единственной добродетелью, которая обеспечивала выживание в день Страшного суда, считалась добродетель истинного, распятого, воскресшего и возведенного на престол Сына Божьего, которого могла постичь только вера. Таким образом, лютеранская формула прямо отвергала сложную средневековую формулу веры, обогащенной любовью или добрыми делами. Лютер сравнивал всеудовлетворяющий момент веры со «счастливым обменом» жениха и невесты:

«Когда Христос и душа «будут двое одна плоть» [Еф. 5:31]… все, [принадлежащее каждому], [после этого] делается общим, как хорошее, так и плохое. Верующая душа может хвалиться и гордиться тем, что есть у Христа [будь то милость, жизнь и спасение], словно это — ее собственное, и что бы ни имела душа [будь то грех, смерть и проклятие], Христос берет это, как свое собственное»{186}.

Для современных Лютеру союзов теологов приписывание силы спасения одной вере было верхом невежественности и богохульством. В 1526 году Якоб Гохштратен, доминиканец-инквизитор из Кельна, представил суть традиционного католического учения, показывая смехотворность «счастливого обмена» Лютера:

«[Лютер] не перечисляет никаких предпосылок для духовного единения души с Христом, за исключением одного: того, что мы верим Христу… и верим, что Он дарует всем [то, что Он обещает]. Не говорится ни слова о взаимной любви, которой душа любит Христа… Мы также ничего не слышим о других божественных заповедях, и о том, что тому, кто им следует, обещается и причитается вечная жизнь.

Чего еще добиваются хвастающиеся таким низменным зрелищем, кроме как превращения души… в проститутку и прелюбодейку, которая со знанием дела и хитростью способствует обману своего