Вишенки в огне - Виктор Бычков

Детишек сразу же определил за печкой на кухне, отдав в полное распоряжение матушки Евфросинии.

Та первым делом раздела детей, вскипятила воду, искупала в ночёвах. Грязную, вшивую одежду собрала, сожгла в печи. Подобрала оставшуюся от внуков, положила детишкам у изголовий. Принялась готовить одной ей ведомые отвары, стала поить по капельке больных детишек.

Отец Василий несколько раз поднимался ночью, заходил на кухоньку, интересовался.

– Как они?

– Слава Богу, отец родной, уснули. Температура спала. Спят хорошо, крепко, значит, организм восстанавливается, слава Богу.

– Вот и хорошо, – смиренно повторял батюшка, и снова возвращался к себе в кровать.

К утру уснул, и спал без сновидений, спал почти до завтрака.

Матушка к этому времени уже приготовила завтрак, отнесла в пристройку, накормила красноармейцев, напоила политрука отварами трав, а сейчас суетилась вокруг детишек.

– Зайди ко мне, матушка, – отец Василий облачился в подрясник, а затем и в рясу, сидел за столом в ожидание завтрака.

– Бегу, бегу, батюшка, – старушка выставила завтрак, уселась напротив мужа, подперев сухонькое личико руками, с умилением наблюдала, как муж кушает.

Ей всегда нравилось смотреть, как ест муж, ест основательно, решительно и напористо, уверенно поглощая приготовленный ею завтрак. Не жадно ест, а красиво. Ест, как и работает, как и живёт: так же уверенно, напористо, надёжно. Матушке не нравились люди, которые едят, как клюют: по чуть-чуть, по крошечке, робко. Они так и работают, урывками, не выкладываясь, не утруждая себя. А вот её Васенька не таков! Она всю жизнь не переставала умиляться, глядя на мужа во время еды.

– Грех на душе, матушка, – батюшка допил чай, поставил чашку, обстоятельно вытер губы, бороду полотенцем, бросил пытливый взгляд на жену.

– Что так? – насторожилась старушка, подалась вперед.

– Думал не говорить, – священник уже вышел из – за стола, мерно расхаживал по хате. – Да не могу брать грех на душу, Фросьюшка. Скажу, а уж ты реши сама, рассуди, сними грех с моей души.

– Говори уж, не томи, – матушка с нетерпением следила за мужем.

– Помнишь, меня вызывал к себе комендант?

– Да, – кивнула головой женщина.

– Так вот, меня предупредили, предупредили персонально, официально, что за укрывательство и помощь красноармейцам, комиссарам, евреям незамедлительно следует смерть.

– Ну и? Я это знаю. Вон, семья Корольковых, что расстреляли немцы, тому пример. Страшно, когда благие дела стали наказуемы. Ты это к чему, отец родной?

– А к тому, что может, пока не поздно, отказаться, выгнать незваных гостей? Пусть идут своей дорогой, нам хлопот меньше, – сказал и с интересом уставился на жену, ждал реакции.

Лукавил отец Василий, ох, и лукавил! Он хорошо, слишком хорошо знает свою жену, однако, должен был сказать это, снять грех с души.

Не ожидал, не ожидал батюшка такой прыти от супруги!

Матушка Евфросиния не по возрасту проворно выскочила из – за стола, кочетом подступила к священнику, гневно сверкая глазами. За всю жизнь она слова плохого не сказала в адрес мужа, не перечила, всегда уступала, а тут…

– Ты кому это сказал? Ты хоть сам понял, что сказал? – маленькая, худенькая, она смешно напирала на высокого, грузного отца Василия. – Всю жизнь считала нас единым целым, а он к старости вон как! Да как язык твой повернулся такое сказать? Я же всю жизнь с тобой одним воздухом дышала, под твоё дыхание своё подстраивала, думала твоими мыслями с тобой вместе, жила тобой, жила твоей жизнью! Негодник! Чем прогневила я тебя, что ты отделил себя от меня? – и уже колотила высохшими кулачками в могучую грудь священника, заливаясь слезами. – Как будет, так и будет, отец родной! Как Богу будет угодно, Василёк мой ненаглядный, так и будет, только долг свой христианский с тобой исполним вместе, не обессудь, – прижалась к мужу, зарыла.

– Ну – ну, Фросьюшка, – отец Василий гладил худенькую спину жены, прижимал к себе. – Спасибо тебе, Фросьюшка, спасибо огромное, матушка родная, любимая, – и слёзы благодарности и умиления побежали из разом повлажневших глаз, теряясь в бороде. – Спасибо, – прошептал, почти выдохнул, наклонился, поцеловал жену в выбившиеся из – под платка седые прядки волосы.

Доктор Дрогунов Павел Петрович приезжал регулярно, лечил и вот уже у детишек появился хороший аппетит, пошли на поправку. Да и у политрука почти всё зажило, исчезли шумы в голове, боли, затянулись раны просвечивающейся нежной кожицей. Всё чаще заводились разговоры о дальнейшем походе за линию фронта. В углу пристройки уже стоял вещевой мешок с продуктами на дорогу.

В то утро батюшка поднялся раньше обычного, хотя матушка Евфросиния уже была на ногах, хозяйничала у печи.

– Матушка! Быстро детей через окно в сад! Пусть спрячутся в картофельной ботве! – у колодца остановилась машина и из неё стали выпрыгивать немецкие солдаты, бросились к церкви. Руководил всеми комендант майор Вернер Карл Каспарович.

Батюшка второпях натянул на себя одежду и уже выйти к немцам постарался спокойно, уверенно, направился к коменданту.

– Чем могу быть полезен? Что случилось? – однако сразу же заметил стоящего у машины под охраной солдат политрука Рогова Петра Панкратовича с низко опущенной головой и всё понял: не выдержал, предал. А то политрук слишком часто ставил под сомнение поход за линию фронта, сомневался в успехе, хотя мог бы и отказаться, остаться и здесь, на оккупированной территории, но зачем же так?

Холодком обдало всё внутри, комом приступило к горлу, но постарался взять себя в руки.

Ну что ж, отец Василий, подспудно готов был и к предательству: слишком хорошо он знал людей, их пороки. И спасаемые батюшкой не обделены пороками, не лишены пороков. Но не казнил себя в том, что, по сути, спасал предателя, пригрел змею на груди. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Жаль, что пострадают безвинные души. Только бы спаслись детишки, их больше всего жаль. А так… Что ж, чему быть, того не миновать. И он не кается, что сделал так. Коснись повернуть время вспять, опять, не задумываясь, протянул бы руку страждущему, пошёл бы на помощь нуждающемуся. В этом – вся суть Старостина Василия сына Петра, настоятеля русской православной церквы, бывшего полкового священника.

Когда солдаты вели отца Василия к стене храма, он краем глаз видел, что немцы вернулись из дома без детишек. Слава Богу! Спаслись! Дай им Бог удачи, спаси, Господи, души невинные, детские.

Рядового Исманалиева Азата, санинструктора батареи Логинову Татьяну и политрука Рогова охраняли два солдата с винтовками напротив храма за церковной оградкой. Рядом с ними у ног установили пулемёт на сошках, нацеленный на стоящих у стены храма отца Василия и раввина Авшалома Левина.

Вдруг из дома священника вышла матушка Евфросиния. Отошла несколько шагов от калитки, повернулась, сотворила молитву, перекрестилась сама, осенила крестным знамением домик, церковь и решительно направилась к мужу.

Наперерез ей кинулся, было, солдат, но она гневно блеснула глазами.

– Изыди, антихрист!

Солдат в нерешительности остановился, сам комендант безразлично махнул рукой, и матушка продолжила путь, непрестанно крестясь.

– Фросьюшка, родная, – батюшка кинулся навстречу жене, обнял, прижал к себе. – Вот попрощаемся и уходи, Фросьюшка, уходи, матушка.

– Какой же ты неисправимый, Василёк мой ненаглядный, сокол мой ясный! – и в голосе, и во взгляде матушки было столько любви и нежности, столько душевного тепла, что отцу Василию ничего больше не оставалось, как ещё крепче прижать к себе любимую, верную по гроб женщину. – Ты на этом свете шагу без меня ступить не мог, а кто ж за тобой на том свете смотреть, ухаживать будет?

От слов, от взгляда матушки на душе священника стало вдруг благостно, покойно, как будто не на казни своей он присутствует, а стоит пред вратами рая со своим ангелом-хранителем. И слёзы благодарности, слёзы умиления и благодати скатились из поблекших глаз Старостина Василия сына Петра.

Жертвы не слышали, что говорил пленникам немецкий комендант майор Вернер Карл Каспарович, только видели, как вышел из строя рядовой Исманалиев Азат, повернулся лицом к политруку и вдруг изо всей силы ногой ударил в пах Рогову, плюнув тому в лицо.

Проходя мимо пулемёта, пнул его ногой, перевернул и плюнул сверху. Встал рядом с раввином Левиным.

– Шакал и сын шакала, – произнёс солдат, и товарищам по несчастью было неведомо, о ком он так сказал: то ли о коменданте майоре Вернере, то ли о политруке Рогове Петре Панкратовиче.

А боец снова зло плюнул в ту сторону, где находились немцы и бывший командир солдата.

Коменданту, видимо, понравилась сцена рядового и политрука, потому как Вернер даже захлопал в ладоши.

Потом настал черёд девчонки санинструктора Логиновой Надежды. Она не стала что-либо делать, а только молча обошла коменданта и направилась к стене храма, заняла место рядом с матушкой Евфросинией, прижалась к ней.