Жизнь некрасивой женщины - Екатерина Мещерская

— Даю слово, — торжественно сказал он, — не напьюсь, бить никого не буду и разговорами тебя терзать тоже не буду!

— Нет у тебя слова, — ответила я.

— На этот раз будет. Ты уходишь от меня… бросаешь… видишь, я не кричу, не скандалю, ни на чем не настаиваю. За что же обижаешь? В последний раз прошу тебя!..

Мне стало жаль его. Я обещала, и мы наконец расстались. Как ни странно, но ужас, сковавший мое сердце отчаянием, когда я увидела перед собою Васильева, вдруг прошел, уступив место чувству какого-то радостного удовлетворения. Мне казалось, я убедила его и, может быть, он поможет мне, не выписываясь со Второй Брестской, устроиться на работу. А пока не подыщу себе угла, поживу еще немного у Софьи Артуровны. Не зверь же он, в самом деле. Вот встретились, говорил он со мной по-человечески, и я не буду озлоблять его, исполню его желание, приду вечером в «Ампир».

В простом домашнем платье я неуверенно вошла в залитый яркими огнями зал «Ампира» и нерешительно остановилась. К моему удивлению, столик номер тринадцать был занят какими-то людьми; может быть, это были гости Васильева, а сам он еще не приехал?.. Но в это время откуда-то сбоку вышел и подхватил меня под руку Васильев.

— Удивилась? — спросил он. — Да, столик номер тринадцать уже больше не наш. Я отказался от него. Покидаю Москву года на два… хочу лететь на дальний Север… Не ожидала? — Ника вел меня к самому дальнему столику, стоявшему сбоку эстрады. — Здесь мы мало кому видны, — продолжал он, — посидим в уголке, насмотрюсь на тебя в последний раз и спокойно поговорим на прощанье…

Мне навстречу из-за занятого Никой столика встал его любимец бортмеханик, веселый, плотный, высокий и бесконечно преданный Васильеву украинец Гриценко. Я обрадовалась этой неожиданной встрече, так как присутствие третьего исключало интимные разговоры.

В душе я очень удивлялась необыкновенному спокойствию Васильева. «Неужели он так искусно умеет играть?» — думала я.

Мы сели. Он протянул мне карту заказов, и я стала машинально читать подряд названия блюд, плохо соображая, что они означают. Потом совершенно случайно взглянула на Нику, и сердце мое неприятно сжалось: его взгляд, точно пойманный на чем-то плохом, быстро метнулся в сторону, затем Ника потупил глаза, скрыв от меня их выражение, но я уже успела поймать в них недобрый огонек. «Уж не задумал ли он что-нибудь?» Я передала ему карту меню.

— Что хочешь заказывай, — сказала я упавшим голосом, чувствуя, как какое-то зловещее предчувствие неприятно холодит душу.

Но Ника уже по-доброму улыбался, шутил. Подали ужин. На столе появилось серебряное ведерко с запотевшими от холода бутылками вина.

Зал наполнялся народом. Москвичи приезжали после театров, концертов, оперетты — поужинать. Гриценко был весь поглощен эстрадными номерами, а мы разговаривали о Севере, о научной экспедиции, климате.

— Договор подписал на два года. Тебе не скучно будет без меня? — неожиданно спросил он.

— Я могу быть только рада за тебя, — ответила я, — два года без ресторанов, без бегов, без цыган пойдут тебе только на пользу.

— «Рада, рада», — передразнил он, — конечно, рада, вижу, что от счастья сияешь… ты даже скрыть этого не умеешь. Еще бы! Думала ли ты, что я так легко и быстро откажусь от тебя?.. А?.. — Он заговорил медленнее: — Да… бывает так… вот любишь, любишь, горишь, ну прямо сгораешь от любви, а потом вдруг… посмотришь — все и сгорело… и любви как не бывало… и за что только я тебя любил? Разве только за то, что ты никогда меня не любила?..

Мне почему-то от его слов становилось по-настоящему страшно, а он продолжал:

— Ты не сердись на меня, что так говорю, это я со зла… тебя есть за что любить. Вот, например, за твою храбрость! Помнишь, как я тебя на второй день нашего знакомства на разведочный аппарат посадил, в лодочку, и ты не дрогнула?.. Или вот сейчас: не побоялась прийти на «последнее свидание», ведь со мной шутки плохи, а ты пришла. Или, может быть, ты думаешь, я, как твой теноришко Юдин, сделаю?.. Прощусь с тобой, а как уйдешь, так от любви и застрелюсь?! Нет!.. Фрак и белая хризантема в петлице — это нам непонятно… Мы, тверские мужички, как дубы крепкие, нас не проймешь… — Его глаза внимательно и пытливо всматривались в меня.

Не скрою, что его туманные, насмешливые запугивания были мне неприятны.

— Не люблю твоих прибауток, — сказала я. — Все на испуг берешь?.. А это значит — слаб. Ты бы лучше дал мне слово писать, я отвечать тебе буду.

Я была счастлива, когда под бурные аплодисменты вышла на эстраду пестро одетая толпа цыган. Концерт заканчивался. «Слава Богу, все прошло благополучно, теперь скорее, скорее вырваться наконец отсюда».

— Мне пора! — решительно сказала я. — Уже поздно, ведь я живу не у себя, хотя и предупредила…

— Шампанского! — громко крикнул, перебив меня, Ника. Он схватил меня за руку. — Мы еще не простились! Подожди, без шампанского не отпущу!

В это самое время к нашему столику подошел официант.

— Вашу жену к телефону! — сказал он, обращаясь скорее к Нике, нежели ко мне.

Я была изумлена.

— Не может быть… это ошибка, мне некому звонить…

— Вас, вас… — Официант энергично кивал головой. — Спросили сначала: у вас ли ужинает летчик Васильев с женой?.. А потом, как узнали, что здесь, так и говорят: попросите, мол, его супругу… женский голос просит…

— Иди-иди! — Ника смеялся. — Это мама! Ведь я тебя разыскивал и у нее был, а сегодня специально заезжал, сказал, что нашлась пропажа, она знает, что мы сегодня здесь ужинаем, прощаемся… иди-иди!

Мама!.. С бьющимся сердцем, не веря своему частью, я выбежала в вестибюль, схватилась за телефонную трубку, как за якорь спасения.

— Мама! — крикнула я, но… трубка была безгласна, пуста… никто мне не ответил.

Почему? Неужели мама не могла подождать?.. Как жестоко с ее стороны. Зачем же было вызывать?..

Расстроенная, я вернулась в зал. Цыгане пели, плясали. Шампанское было уже налито в бокалы.

— Скорее, скорее! — торопил Ника. Он протянул мне бокал, мы чокнулись.

Чокаясь с Гриценко, я заметила, что он как-то странно на меня смотрел.

Потом мы снова чокались и опять пили. Ника подсел очень близко и стал уговаривать поехать по старой памяти в «Мавританию», где стояли цыгане. Он задерживал мою руку.

— Пусти! — уже строго, стараясь освободиться от него, сказала я. — Уговор дороже денег. — Я чувствовала, что выпила лишнее, — во рту был какой-то неприятный вкус, но старалась не показать вида и продолжала: — Ведь вечер кончился, ты обещал, это нехорошо… — Я говорила еще что-то, с ужасом ощущая, как от самых ног поднимается холод, все выше, выше, к самому сердцу. Голова сразу отяжелела, язык не слушался и деревенел. «Умираю!» — хотела я крикнуть, но горло заледенело. В то же самое время мне показалось, что я слепну, глаза наполнялись чернотой, судорога сдавила горло.