Зажмурься покрепче - Джон Вердон

Гурни улыбнулся.

— Такое заявление наверняка повлекло бурную реакцию.

— Еще какую! Правда, отчасти Скотт спровоцировал бурю выбором слов: «совершенный мозг», «несовершенный мозг». Некоторые рецензенты писали, что его формулировки выдают в нем самом филиграннейшего социопата, — произнесла Мэриан, сверкая глазами. — Лично я думаю, что он на то и рассчитывал. У него была такая цель — привлечь к себе внимание. И вот — всего в двадцать три года его имя стало самым громким в сообществе.

— Значит, он умен и знает как…

— Постойте, это еще не конец истории, — перебила она. — Несколько месяцев спустя после выхода книги и последовавших за этим споров вышла другая книга, представлявшая собой по сути разоблачение «Ловушки эмпатии». Эта книга называлась «Душа и сердце». Она была хорошо написана и безжалостно громила все аргументы Скотта. Основной ее идеей было то, что главным в человеческой жизни является любовь, а так называемая, по выражению Скотта, порозность границ — это ключевой компонент в любых человеческих отношениях. Ученое сообщество разделилось на два лагеря, на обе книги как из пулемета строчили рецензии и отзывы. Исключительно страстная была словесная перестрелка, — она прислонилась к ручке скамейки и посмотрела на Гурни.

— Я так понимаю, что и это еще не все? — произнес он.

— Верно понимаете. Спустя год выяснилось, что вторую книгу тоже написал Скотт, — помолчав, она спросила: — Что вы об этом думаете?

— Пока не знаю, что думать. А как к этой новости отнеслись в сообществе?

— Возмутились! Все думали, что их разыграли! В общем-то, так оно и было. Но при этом обе книги были написаны так, что не к чему придраться. Обе представляли собой полноценный научный труд.

— И он их написал, просто чтобы привлечь к себе внимание?

— Да нет же! — рявкнула она. — Конечно, нет! Просто интонация была такой. Чтобы казалось, будто два автора соревнуются, кому достанется больше внимания. У Скотта была другая цель, гораздо более глубокая. Он хотел донести до читателя важную мысль: каждый должен сам решить, где правда.

— То есть вы бы сказали, что Эштон — умный человек?

— Он человек блестящего ума. Незаурядный, непредсказуемый. Умеет слушать, быстро схватывает… Но при этом он трагический персонаж.

У Гурни возникло стойкое ощущение, что, невзирая на седьмой десяток, Мэриан Элиот не на шутку влюблена в человека почти на тридцать лет младше. Но, вне всяких сомнений, она бы никогда и никому в этом не призналась.

— «Трагический» в свете того, что случилось в день его свадьбы?

— Не только. Убийство его невесты — лишь часть общей картины. Задумайтесь о мифических архетипах, которые лежат в основе этой истории, — произнесла она и замолчала, как бы предлагая Гурни подумать над этим.

— Не уверен, что понял вашу мысль.

— Ну как же? Золушка, Пигмалион, Франкенштейн…

— Вы говорите об отношениях Эштона с Гектором Флоресом?

— Конечно, — она улыбнулась, как учительница, поощряющая понятливого ученика. — Все начиналось по классике: в деревне появляется незнакомец. Голодный, холодный, безработный. Местный землевладелец, человек знатный, нанимает его на работу, обеспечивает ему кров, дает разные поручения… Обнаружив, что работник смышленый, доверяет ему все больше, фактически открывает ему двери в новую жизнь. Таким образом, безнадежный бедняк обретает символическое богатство. Это в чистом виде «Золушка», если исключить гендерный и романтический компоненты. Однако если рассматривать сагу об Эштоне и Флоресе более широко, то «Золушка» — всего лишь первый акт, после которого парадигма меняется и доктор Эштон становится одержим идеей превратить своего подмастерье в нечто большее, раскрыть его потенциал до конца, оживить в Гекторе Флоресе тот идеал, который он в нем видел. Он покупал ему книги, потом купил компьютер, советовал учиться по разным курсам в Интернете. Часами занимался его образованием, подталкивая его к желаемому совершенству. Это не прямое повторение истории с Пигмалионом, однако аналогия однозначно прослеживается. Вот вам второй акт. А третий — это история Франкенштейна. Эштон мечтал создать идеального человека, но оказалось, что Флорес — носитель худшего из людских пороков и превратил жизнь своего создателя в сущий ад.

Гурни терпеливо кивал, удивляясь не только находчиво приведенным мифическим параллелям, но и убежденности Мэриан Эллиот в том, что эти параллели имеют огромное значение. В ее глазах блестела уверенность и еще что-то, похожее на торжество. Гурни задумался, было ли это как-то связано с трагедией или же это была разновидность академической удовлетворенности собственной проницательностью.

За возникшую паузу ее возбуждение поутихло. Она спросила:

— Что вы хотели узнать у Карла?

— Например, почему у него в доме порядок, а снаружи нет, — ответил он полушутя, но она отреагировала всерьез.

— Я относительно регулярно посещаю Карла. Он сам не свой с тех пор, как пропала Кики. Можно понять. Пока я в доме, я раскладываю вещи по местам — это ведь не сложно, — она бросила взгляд в направлении дома Мюллера, который был скрыт за деревьями. — Вообще-то он неплохо справляется. Лучше, чем может показаться со стороны.

— Вы слышали его рассуждения о латиноамериканцах?

Она с досадой вздохнула.

— Позиция Карла на этот счет мало отличается от шаблонных тезисов, продвигаемых некоторыми политиками в ходе предвыборных кампаний.

Гурни вопросительно посмотрел на нее.

— Я знаю, он чересчур горячится по этому поводу, но в общем-то… в общем-то, если учесть, что его жена… — она растерянно замолчала.

— У него наряжена елка в сентябре. И он слушает рождественские гимны.

— Это его успокаивает, — ответила она и поднялась, снова взяв в руки тяпку, которая все это время лежала у ствола яблони. Затем она кратко кивнула, что, по-видимому, означало конец разговора. Ей почему-то не нравилось обсуждать помешательство Карла. — У меня много дел. Удачи в вашем расследовании, мистер Гурни.

Он про себя отметил, что она либо забыла про свой вопрос о недостающей для полноты картины информации, либо предпочла оставить его в покое.

Эрдельтерьер, будто почуяв смену настроения хозяйки, появился из ниоткуда и сел рядом с ней.

— Спасибо за ваше время и за ваши соображения, — произнес Гурни. — Я надеюсь, что когда-нибудь мы еще пообщаемся.

— Не могу обещать. Я на пенсии, но у меня довольно плотный график.

Она повернулась к розовому кусту и принялась ожесточенно рубить тяпкой подсохший грунт, словно усмиряя демона.

Глава 20

Владение Эштона

Большинство домов на Бэджер-Лейн были большими и старыми — либо хорошо сохранившимися, либо тщательно отреставрированными вплоть до сложных деталей. В результате поселение излучало атмосферу импозантной элегантности, вызывавшей у Гурни отторжение, за которым, как он подозревал, стояла зависть. Особняк Эштона оказался роскошным даже по завышенным меркам остальной Бэджер-Лейн. Это был безупречно ухоженный двухэтажный фермерский дом из камня нежно-желтого цвета, окруженный дикими розами, большими клумбами, переходящими в газон, и увитыми плющом навесами над тропинками, соединявшими различные зоны зеленой поляны перед постройкой. Гурни припарковался у мощеной дороги, ведущей к гаражу, который агент по недвижимости назвал бы «каретным сараем». Посреди поляны возвышался павильон, в котором на свадьбе размещался оркестр.

Гурни вышел из машины и застыл на месте, пораженный витавшим в воздухе запахом. Не успел он его узнать, как из задней части главного дома вышел человек с пилой для обрезки веток. Это был Скотт Эштон, одетый в дорогую одежду для загородного отдыха: брюки из донегальского твида и сшитая на заказ рубашка из фланели. Он не проявил ни радушия, ни недовольства при виде Гурни.

— Вы вовремя, — произнес он ровным, довольно безличным голосом.

— Спасибо, что согласились встретиться, доктор Эштон.

— Хотите зайти внутрь? — спросил Эштон, и это был именно вопрос, а не приглашение.

— Я бы предпочел сперва осмотреть территорию, где находится домик садовника, если не возражаете. Также меня интересуют патио и столик, за которым вы сидели, когда пуля разбила чашку.

Эштон жестом предложил Гурни следовать за собой. Они прошли по тропинке под увитым плющом навесом, соединявшим гараж и подъезд к нему с главным газоном. По этой тропинке гости проходили на свадебный прием. Гурни испытал одновременно чувство узнавания и растерянность: павильон, домик, задний фасад главного здания, мощеное патио, клумбы, деревья — все было, как на записи, но казалось опустошенным из-за смены сезона, безлюдности и тишины. Экзотический запах, который чувствовался у входа во владения, здесь был сильнее. Гурни спросил, чем пахнет. Эштон махнул рукой в сторону клумб вдоль патио: