Время для счастья - Мария Метлицкая

В молодости Наташа вышла замуж за рижанина, сначала долго сопротивлялась, но потом уехала с ним в Ригу.

Вскоре они с мужем развелись, но возвращаться в Москву Наташа не захотела. Еще бы — прекрасная тихая Рига, море и дюны, спокойный, сдержанный воспитанный народ. Наташа влюбилась в Латвию и в ее столицу и осталась там навсегда.

Замуж больше не вышла, не захотела, хотя претендентов было полно.

И детей Наташа не хотела, жила одна и была совершенно счастлива.

Кстати, жила она в центре, на улице Яуниела, в полуторакомнатной квартирке под самой крышей. «Мой будуар», — смеялась она. Скорее всего, до революции это была квартира прислуги.

Но как уютно и тепло было в Наташином будуаре! А из маленького овального окошка ее комнаты был прекрасный вид на Старый город.

Катя обожала гостить у Наташи. Пару раз приезжала одна на каникулы, и это было самое счастливое время.

Наташа была абсолютно своей, юной душой и духом, веселой, заводной, стремительной, и юная Катя за ней не всегда успевала.

Почти каждый день они выбирались на взморье. Валялись в дюнах, грызли орешки, ели мороженое и болтали о жизни. В основном говорила Наташа. Ненавязчиво и осторожно учила юную Катю жизни. Та слушала, затаив дыхание.

Наташа рассказывала о своих романах, и все это было так живо, дерзко, иронично и остроумно, что Катя смеялась до слез. Впрочем, и рассказчица не отставала.

После пляжа шли обедать. Конечно, Наташа знала лучшие рестораны и кафе. А после обеда долго пили кофе с пирожными и снова болтали.

Наташа была легкой, ненавязчивой, остроумной и смешливой.

Кстати, работала она на радио ведущей и много рассказывала про известных людей.

Когда Катя с Ольгой Евгеньевной приехали в Ригу, то не узнали свою Наташу: похудевшая, она была нездорово бледна, задыхалась и постоянно присаживалась отдохнуть. Катя видела, что все ей дается с трудом. Но стойкая Наташа продолжала «делать вид» и ни в чем не признавалась.

Уезжали они с тяжелым сердцем, и не зря — через полгода Наташи не стало.

После ее ухода Катя дала себе слово, что больше никогда не поедет в Ригу. Потому что Рига — это Наташа.

Она вздохнула и перевернулась на бок. Проверила будильник, закрыла глаза и приготовилась спать.

Да, день прошел по-дурацки. Но, видя, как счастлива мама, Катя ни о чем не жалела.

Сон не шел, и почему-то было тревожно. Казалось, что она чего-то не сделала, что-то забыла, но что — не вспоминалось.

Катя встала и, шаркая тапками, пошла на кухню. Открыла холодильник, сжевала сырую сосиску, выпила сока и вдруг вспомнила — письмо! Последнее непрочитанное письмо! Вот что мучило ее, вот что она забыла!

Письмо лежало на подоконнике. Катя взяла его и вернулась в спальню.

«Прочту и усну, — подумала она. — А может, на ночь не стоит?»

Но все-таки решившись, Катя открыла последнее, третье, письмо.

Дорогая моя Эмми! Ну вот, опять сплошные упреки! Ты с новой силой взялась за меня, бестолкового и неподдающегося! Напрасный труд, милая девочка. Теперь уже точно напрасный.

Зря ты так беспокоишься — у меня все прекрасно! Не веришь? А зря. Тогда послушай. Режима у меня нет — уже счастье. И делаю я только то, что хочу, — и это счастье второе. Ем, что хочу, пью, что хочу. Сплю сколько хочется. Дел у меня нет, а наличие дел меня всегда напрягало.

Я уставал от дел.

Никчемный я человек, правда? Уставал, даже когда у меня была работа. Хотя какая работа, Эмми? Разве то, чем я занимался, можно назвать работой? Три незаметные, мелкие и никчемные ролишки, почти массовка. Какая это работа? Это только в дипломе написано — «актер театра и кино», но кино не было, и с театром не получилось. И знаешь, я совсем не расстроился, когда Н. выпер меня из театра! Не веришь? А зря. Ей-богу, я испытал облегчение. Ни вводов, ни репетиций, ни премьер, ни гастролей! Свобода! Я снова принадлежал самому себе. Помню, вышел со служебного входа, покрутил в руках трудовую книжицу и оглянулся — нет ли поблизости урны? Урны не оказалось, пришлось положить эту дуру в карман.

А на улице солнце! Сирень! Май месяц! Девушки красивые — ноги, губы, улыбки! Ох, думаю, вот оно, счастье! Иду себе и присвистываю. И как же мне хорошо! Вот, моя дорогая. Еще одно подтверждение, что дружок твой, в смысле я, — законченный балбес и никчемный человек. В общем, ем, сплю, немножко гуляю. Играю в картишки. Иногда хожу в кино. Да, если тебя это порадует — я много читаю. Может, хоть это меня извинит?

Представь, записался в местную библиотеку — маленькую, дохленькую, сырую, имени классика и поэта революции Николая Островского. Библиотекарь — милейшая дама по имени Вероника Андреевна.

По всему виду из бывших, но как я ее ни пытал — рассказывать что-либо отказывается, привыкла бояться.

Седые волосы, мраморное лицо, узкий, породистый нос, серьезные и умные голубые, почти не выцветшие глаза. Брошка, слегка обветшалое жабо, маникюр, запах духов, — конечно, «Красная Москва»!

Словом, сплошное очарование. Мы подружились. Вместе пьем чай (чай Вероникин, сладости — вафли и сыроватое крошащееся печенье, другого здесь нет — приношу я).

Живет моя Вероника одна, муж погиб, малолетний сын умер от тифа.

Бывшая петербурженка, волею судеб занесенная в Гагры.

Ни разу — ни разу! — город на Неве она так и не посетила и никогда больше туда не ездила, говорит, что не выдержит сердце. Говорили с ней о Москве. Москву она, как и многие петербуржцы, не любит и слегка презирает, считает ее провинциальной, купеческой и говорит о ней с легким пренебрежением.

Живет в маленьком, на окраине города, домишке, где нет никаких удобств — вода, туалет, все на улице.

К быту равнодушна, хотя признается, что тяжело.

В общем, пьем чай, грызем печенье и сушки, болтаем о жизни.

Ну а потом она идет в закрома. Эмми, какие у нее припрятаны книги! У меня при виде этих сокровищ кружится голова! Здесь и первый Блок, Прижизненный «Соловьиный сад», как тебе?

Тургенев, «Отцы и дети», от Гаргарда, 1880! И «Литературное наследство» Зильберштейна, представь! И зифовские «Двенадцать стульев» двадцать восьмого года! Ну и много другого, нынешнего — частности пропускаю.

Но все это только для своих! В свои, по счастью, попал и ваш грешный слуга.