Дом, куда мужчинам вход воспрещен - Карин Ламбер

– Я обожаю городские байки… Элвис Пресли, Уолт Дисней и Майкл Джексон будто бы живы и скрываются где-то на необитаемом острове. Великая Китайская стена видна с Луны. Моя любимая – про красную рыбку, у которой памяти всего на пять секунд…

Жан заканчивает за нее фразу:

– И поэтому она никогда не скучает в аквариуме.

– Но в крокодилов я правда верю, – говорит Жюльетта, вцепившись в руку Жана.

Так они и идут дальше, под руку, болтая обо всем на свете и в общем-то ни о чем.

На углу тупика Жюльетта замедляет шаг.

Что делать? Что ему сказать?

Она останавливается перед калиткой.

– Значит, это правда, о чем все судачат в квартале?

Черт! Он знает.

– А что говорят?

Я просто тяну время.

– Что женщины из этого дома поставили крест на любви.

– Да, это правда, они поставили крест.

Жюльетта выдерживает паузу и добавляет едва слышно:

– Я – нет.

Жан берет лицо Жюльетты в ладони и осторожно целует в губы. И уходит.

Глядя ему вслед, Жюльетта не может не отметить, как упруга его походка.

Она улыбается, вспомнив, что ведь не хотела никуда идти сегодня вечером. Улыбается, подумав, что он похож на того десятилетнего мальчика, который однажды предложил ей свой полдник. Только ростом много больше.

Это, в сущности, так просто.

Она набирает код, бежит через двор, нащупывая в кармане ключи, натыкается на забытую шоколадку, поднимается по лестнице, раздевается, как автомат, и засыпает, позабыв включить радио.

Ее будит смс: «Ваши лодочки готовы. Я их начистил, они блестят!»

29

Грузчик, ему бы рояли перевозить… «Ахиллесова пята»… I’m just a man… Жан… вода с мятным сиропом… крокодил… Китайская стена… красная рыбка… поставили крест на любви… я – нет… они блестят… грузчик, ему бы рояли перевозить… «Ахиллесова пята»… I’m just a man… Жан… вода с мятным сиропом… крокодил… Китайская стена… красная рыбка…

Жюльетта вздрагивает от звонка мобильного.

Телепатия?

Улыбаясь, она отвечает – и тотчас улыбка гаснет, Жюльетта вскакивает, опрокинув стул, выбегает из студии, налетает в коридоре на Макса.

– Выключи все у меня… нет времени объяснять… мне надо домой.

Метро? Такси! Нет, не такси, если где-то демонстрация, я застряну. Что-то случилось с Жан-Пьером? Я не могу бежать на высоких каблуках. Сланцы? В сумке. Черт! Я забыла сумку! Нет сумки, нет билетиков, нет денег. Перепрыгнуть через турникет не получится. Прижмусь к кому-нибудь. Вот эта вроде худенькая. Вперед! Может быть, Симоне плохо? Да что же он не идет, этот поезд? Надо было ей сказать, чтобы вызвала «скорую». «Шатле», «Ле-Аль», «Этьен-Марсель». Еще одна станция. Потом пересадка. Конца не видно. Что за спрут сжал мне щупальцами живот и горло? Почему я так переполошилась? Розали, Джузеппина… где они?

Розали заканчивает сеанс медитации. Собирает подушки. Она знает, что до дома недалеко. Кинулась бы бегом, да ноги не слушаются.

Джузеппина выскакивает из такси в повязанном сикось-накось шарфе. Она продавала пару подсвечников девятнадцатого века, бронзовые с позолотой, когда зазвонил телефон. Поручив сделку и свою лавку Морису, она доковыляла, волоча больную ногу, до бульвара, поймала такси.

Жан-Пьер мечется по двору, как хищник в клетке.

Всем им позвонила Симона. Бесцветным голосом проговорила: «Скорей приезжайте… пожалуйста».

30

Бледное солнце слегка золотит облака – в точности как она любила. Длинные аллеи, вековые деревья и таблички с названиями редких цветов напоминают парк. Люди с лейками, с цветочными горшками в руках, со скорбными лицами.

Они стоят, сбившись в кучку, ни дать ни взять пчелиный рой. Карла прилетела накануне, под зимним пальто на ней длинное белое сари – траурное индийское одеяние.

Кто бы мог подумать, что сегодня они простятся с ней? Всего пять дней назад они собрались за воскресным обедом. Стряпала в тот вечер Симона. Жаренный на сале картофель, салат из одуванчиков, пирог с черникой. Они обсуждали, шутливо, но озадаченно, анонимную записку, которую кто-то бросил в почтовый ящик: «Если вам нужен мужчина, я готов». Может быть, мсье Бартелеми, так долго наблюдавший за ними, решился зайти за калитку? Может быть, Эрве Сантюри надумал сбежать от своего семейства? Или же объявился новый сосед? Кто мог знать, что ударит совсем с другой стороны?

Жан-Пьер как-то необычно мяукал под дверью на последнем этаже. Симона нашла Королеву лежащей на кровати, словно Спящая красавица, которую не разбудит больше никакой поцелуй. Ее все еще стройные ноги выглядывали из-под длинного платья из белого атласа. Того самого, что она надевала на обед с кузеном короля сорок лет назад. Увядшие руки сжимали айпод. Из динамика неслись непрерывные аплодисменты, а рядом – упаковка из-под снотворного. На террасе цвел бамбук.

Симона поняла, что это был последний удар, доконавший Королеву. Она долго простояла в комнате. Потом спустилась к себе и позвонила Розали, Джузеппине и Жюльетте.

Одна за другой они сели, прямые, негнущиеся, на краешек дивана, не сводя глаз с Симоны, расхаживавшей по гостиной. Ей нужно было увидеть их всех здесь, чтобы снова обрести способность думать.

– Что случилось?

– Ты выходишь замуж?

– Ты меня пугаешь!

Дождавшись, пока наступит тишина, Симона остановилась и тихо произнесла:

– Королева приняла решение проститься с жизнью. День наступил без нее.

Первой расплакалась Жюльетта.

Джузеппина тараторила без умолку:

– Perché ha fatto questo? Non è possible. L’ho vosta ieri, stava bene. A che hora l’hai trovata? C’erano medicine? E la casa Celestina?[75]

– Джу, я не понимаю по-итальянски.

– È encora qui? Voglio vederla[76].

– Но, Джу!

– А что, если я заварю чаю? Лепестки мальвы и…

– Отстань ты со своим чаем, Розали!

– Ты звонила в «скорую»?

– Симона, ты уверена, что это не обморок?

– Ох, девочки, это конец.

Кожаный клифт, платье в обтяг… Девочка в нем, словно моряк… В море, где блюз веет, как бриз… Ты бросишь якорь в эту ночь, танцуя, как прибой в порту… Они не услышат больше аккордов «Гольдберг-вариаций» с пятого этажа, ни чаек, ни колоколов деревни Сент-Элали, где родилась Королева.

Завяли анемоны в вазе в прихожей. Не пахло больше хлебом на лестнице. Жан-Пьер жался к стенам. Дом будто застыл.

Да и во всем квартале словно замедлилась жизнь. Королева жила здесь очень давно. Ею восхищались, ее побаивались, считали сумасбродкой, не понимали ее решения не допускать в дом мужчин, но она никого не оставляла равнодушным. Ее называли Королевой или матерью-настоятельницей.

В день похорон братья Леруа сняли свои серые передники, опустили железные жалюзи на витринах скобяной лавки, вывесили на двери табличку «Закрыто по случаю похорон». Закрылись и книжный магазин, и «Брюссельская капуста». Семейство Сантюри в полном составе отправилось на кладбище.

Все собрались у земляного холмика.

Тут и мсье Бартелеми – одной рукой судорожно сжимает ручки хозяйственной сумки, другой придерживает шляпу. Диего стоит поодаль, лицо наполовину скрыто капюшоном фуфайки; он ободряюще кивает Симоне. В первом ряду – седой мужчина, высокий, прямой, без трости, гордый красавец, даром что старик.

– Кто это? – шепотом спрашивает Розали.

– Один из ее любовников?

Увидев надгробие со свежей гравировкой, они поняли, что Королева продумала и организовала свой уход вплоть до мелочей.

Она также заранее пригласила скрипача и выбрала музыку. «Вправе ли мы быть счастливыми на похоронах, поддавшись чарам сонаты Баха?» – спрашивает себя Жюльетта, слушая это адажио, которое даже профанам говорит нечто большее, чем просто ноты.

Несколько бывших балерин тоже здесь с последней беззвучной овацией. Украдкой смахивая слезы с пергаментных лиц, они бросают охапки жасмина на гроб из красного дерева и уходят. Карла улыбается, вспомнив, что в Индии жасмин символизирует женские чары и носит поэтичное имя «королева цветов».

Незнакомец подходит к Жюльетте, которая держит за руку Симону, ухватившуюся за локоть Джузеппины, опирающейся на плечо Розали, привалившейся к Карле.

– Вы ее жилички? – выдыхает он.

Они кивают. Старик кланяется:

– Фабио Сартори. Piacere…[77] очень рад.

Фабио Сартори!

Жюльетта вспоминает признания Королевы в вечер их стычки: «Сартори… исключительный человек, утонченный, образованный… он единственный ушел от меня сам, прежде чем я его бросила. Когда он вернулся, много лет спустя, мы стали друзьями. С ним одним я делилась всеми своими переживаниями, своей слабостью и силой, своими сомнениями. Знаешь, дружба – это как очень мягкий теплый шарф, в который можно закутаться. Ты вот делишься с твоим другом Максом, это он – твой старый кашемировый свитер».