Дом, куда мужчинам вход воспрещен - Карин Ламбер

Джузеппина читает вслух этикетку на бутылке вина:

– «Неотразимое из поместья Лакруа, из лучших сортов винограда, с богатым фруктовым букетом». – Она вертит бутылку в руках. – «Глубокий красный цвет с фиолетовыми отсветами, выраженный аромат черной смородины». Он опять нас балует.

– Кто это – он? – спрашивает Жюльетта.

– Неизвестный поклонник Королевы! Он доставляет ей вино, каждый месяц разное.

Королева добавляет:

– Сент-амур, квинтэссенция, маргинал, империал, мулен-де-дам, кло-де-ла-симонетт, конфидансьель…

– Он хорошо вас знает, – говорит Жюльетта.

Симона поднимает бокал:

– «Любовь есть хмель, безумный хаос»[69].

– За что пьем?

– За «Каза Челестина».

– За нас, – говорит Розали.

– За нас, – подхватывают все хором, поднимая бокалы.

«За нас». Эти слова отдаются эхом в голове Жюльетты.

Какой будет жизнь после дома? Без «воскресений в улье»? Я опять останусь в тишине. К Рождеству Карла приедет из Индии и вернется в свою квартиру. А я, где я буду? С кем? Макс уедет кататься на лыжах. Мои родители всегда встречают Рош ха-Шана, Пурим, Суккот, Новый год и другие семейные праздники, даже католические, вдвоем. Традиция, говорят они.

Джузеппина приносит тарелки. На подстилке из рукколы козий сыр и вяленые помидоры благоухают оливковым маслом, чесноком и майораном.

– Передай мне, пожалуйста, соль, – просит Жюльетта Симону, протягивая руку.

– Соль не передают из рук в руки, – вмешивается Королева. – Плохая примета.

И они с Розали обмениваются понимающими взглядами: их объединяет известная всем склонность к суевериям.

– Зато, говорят, если можешь вспомнить три кайфика за день, дольше проживешь, – подхватывает та.

– Три кайфика? Переведи, пожалуйста, – просит Джузеппина.

– Кайфик – это маленькая радость, момент благодати. У меня вот новый ученик. Он похож на Жана Рошфора, – негромко продолжает Розали.

– На Жана Рошфора нынешнего или двадцать лет назад, когда он играл «Мужа парикмахерши»?

– Двадцать лет назад.

– И что же?

– Мне стало жарко, я смутилась. Велела ему сделать сфинкса.

– Он такой же сердцеед, как актер?

– Да.

– Ну и?..

– Я встала в позу цапли, закрыла глаза и успокоилась.

– Вы не находите, что мы много говорим о мужчинах, с тех пор как здесь появилась Жюльетта?

Все смеются, кроме Джузеппины. Симона поворачивается к Жюльетте:

– Кстати, как твои дела, цыпа моя?

– Блуждаю впотьмах. Здесь мне хорошо, вокруг красивые люди, пахнет поджаренным хлебом, с лестницы по утрам звучит Бах, Жан-Пьер ходит по всем квартирам, и потом…

– А ты не думала о мужчинах из нашего квартала?

– Братья Леруа холостяки.

– Вопрос только, какого выбрать.

– Ты будешь прелестно выглядеть в сером фартуке за прилавком скобяной лавки.

– И станешь ходить на регби по субботам.

– BASTA! – кричит Джузеппина. – Можно поговорить о чем-нибудь поинтереснее. У вас и правда эта тема не сходит с языка. Заразились вы все, что ли? Когда возвращается Карла?

После взрыва Джузеппины повисает молчание. Жюльетта утыкается носом в бокал с «неотразимым».

Возможно, она и права. Кто-нибудь подумал, к примеру, о Королеве? Она предоставила нам кров за смехотворную плату, роскошно принимает нас по воскресеньям, а страдает одна, как гранд-дама. Что с ней станется? Я буду жалеть о перекусах на красном диване, когда съеду отсюда.

Словно подброшенная пружиной, Жюльетта поднимает бокал и громко говорит:

– За нашу Королеву!

Свет благодарности, удивительно похожей на нежность, мелькает в глазах их царственной хозяйки.

Потом разговор переходит на биографию Нельсона Манделы, которую они читают по очереди, и на десерт: запеченный инжир в карамели с морской солью, сычуаньским перцем и капелькой бальзамического уксуса.

Королева встает, делает несколько па и включает свой айпод.

Волосы, как летняя тьма,Бьются сердца с музыкой в лад,Медленный джаз сводит с ума,Сладкую боль звуки таят[70].

Лео Ферре поет «Красоту»[71].

Она возвращается к столу походкой автомата. Симона, Джузеппина, Розали и Жюльетта отводят глаза. Она стоит, глядя на них с улыбкой, и молчит. Они тоже молчат. Слышится лишь песня…

Судьбу на радуге сыграй,По струнам жизни льется свет,И голоса в небесный райПлывут, как дым от сигарет.

Королева выдвигает ящик под скатертью и достает оттуда четыре свертка из темно-синего атласа. Она вручает по свертку каждой. Внутри фотографии неба под плексигласом – неба, заснятого из их дома в разное время дня и года. Каждая получает свое небо: небо грозовое, небо лазурное, небо облачное, небо звездное.

– Спасибо, что вы со мной, что разделили мою жизнь, – говорит Королева торжественным тоном.

Она садится и допевает песню до конца:

Красота!Кожаный клифт, платье в обтяг,Милый пустяк – блеск и каприз!Девочка в нем, словно морякВ море, где блюз веет, как бриз.Красота!А «Муди Блюз» поют про ночь,Про белый шелк и про фату, –Ты бросишь якорь в эту ночь,Танцуя, как прибой в порту.

В комнату залетает шмель. Королева смотрит на него, но на этот раз не пытается поймать и выкинуть обратно на улицу. Пусть себе посидит на абажуре.

27

Розали идет домой пешком, спешить ей некуда, можно подышать бодрящим воздухом ранней зимы. Она проходит практикум с Рави, великим индийским учителем, который, проездом в Париже, преподает «Двадцать один этап медитации». Ее забавляет, что на Западе йога – мир преимущественно женский, а первые роли достаются мужчинам, которые как будто целый день едят яблоки. Слишком «дзен», чтобы быть честными? Ей самой с трудом удается не уснуть на двенадцатом этапе.

Она видит впереди, на другой стороне улицы, мужскую фигуру. Сердце срывается с цепи. Она торопится за прохожим. Он уже завернул за угол.

– Франсуа! – кричит она.

Мужчина оборачивается. Конечно же, это не он. Тяжело дыша, она идет в обратную сторону.

По дороге она заходит в «Брюссельскую капусту» купить цыпленка, выращенного на ферме в деревне, хлеб из полбы и зеленый чай. За прилавком Николь. Она выбирает ей финики.

– Пять или семь… я знаю, ты очень суеверна, – мурлычет Николь, – знаю, какие цифры ты не любишь… шестерка – нехорошо… восьмерка по кругу ходит. Я добавлю еще цветную капусту, обжарить с сухарями – просто чудо.

– Спасибо, Николь, привет Монике.

– Мой поклон Королеве!

Розали проходит мимо книжного магазина, отвечает улыбкой машущим ей братьям Леруа и встречает семейство Сантюри в полном составе: Эрве, отец, мать, сестра и сестрин белый пудель с кисточкой на хвосте. Занавеска напротив отодвигается, когда она подходит к калитке. И тотчас падает – она едва успевает увидеть морщинистую руку мсье Бартелеми.

Она берет свою почту с комода в холле. Два счета. Открытка. Она поднимается на четыре этажа, считая ступеньки, чтобы не думать об открытке. Бедром толкает дверь и проходит в кухню, с трудом удерживая в руках покупки, почту и большую сумку, в которую помещаются трико, коврик для йоги и благовония. Хорошо бы найти на кухонном столе книгу, которая лежала утром в спальне. Это было бы доказательством, что кто-то живет рядом с ней. Нет, все на своих местах. У нее всегда все на своих местах!

Она хочет приготовить цыпленка с лимоном и пригласить Джузеппину, у которой грустные глаза, с тех пор как братья сообщили ей, что она не увидит дочь в эти каникулы. И может быть, Жюльетту. Она научит их правильно дышать. Она улыбается: приятно принимать гостей.

Распахнув настежь окно, она смотрит на сгущающиеся сумерки и освещенные окна в домах тупика. Она знает, что открытка здесь. Недалеко. Но не хочет читать ее сразу.

Розали думает о своих родителях, чете Лабонте. Скоро у них годовщина свадьбы. Сорок лет – изумрудная свадьба, – а они все так же нежны друг к другу. Их любовь – просто коллектор какой-то. Она думала, что проживет так же с Франсуа.

И все же берет открытку. На картинке простирающаяся до горизонта равнина и где-то в конце маленький деревянный домик блекло-голубого цвета… Она переворачивает открытку… конечно, от него! Последняя пришла три месяца назад. Сердце бьется чаще. А ведь уже пять лет она не видела его глаз, таких же голубых, как этот домик. Франсуа ничего не объяснил. Не попрощался. Она изменила свою жизнь, но забыть его не смогла. Франсуа – первый мальчик, который ее поцеловал. Если закрыть глаза, ей тотчас явственно вспоминается вкус того поцелуя. Вкус вишен. Они ели их из пригоршни, и их губы как-то незаметно сблизились. До чего же она его любила! Не задумываясь, не ставя условий, даже не зная. В ту пору она думала, что замечательные мальчики растут, как цветы, – наклонись и сорви любой. А на самом деле – нет, больше красивых цветов она не встречала. Да и вряд ли заметила бы.