Две повести о тайнах истории - Рудольф Бершадский

Кстати, именно потому, что арабы в качестве государственного языка ввели для завоеванных народов арабский, причем и в этом хорезмийцы сопротивлялись им на протяжении нескольких веков, впоследствии вся культура завоеванных стран стала именоваться арабской. Но в основе своей по-прежнему она оставалась глубоко национальной.

В жестокой, непрекращающейся борьбе создавалось новое — феодальное — Хорезмское государство. Стойко, длительно сопротивлялся народ Хорезма завоевателям, сопротивлялся и новым феодальным формам эксплуатации, на защите которых завоеватели стояли. Расцвет нового Хорезмского государства — это X–XIII века, время ал-Бируни, Авиценны, время снова наконец укрепившихся торговых связей Хорезма с Восточной Европой, время вновь возникающей по единому государственному плану целой системы крепостей, рассчитанных, однако, уже не на то, что их будет оборонять весь народ, а лишь на отряды воинов-профессионалов. Вновь становятся тоньше стены замков хорезмийской знати. Империя хорезмшахов завоевала политическое господство в ряде других областей, она направляет политику Хазарского царства, ее мнение небезынтересно даже киевским князьям, ее монеты пробивают себе путь в Прикамье.

Все это не может не отразиться на повышении общего благосостояния населения центрального ядра империи. Растет торговля, опять расцветают ремесла — на основе труда, уже свободного от рабства ремесленника. Замок феодала больше несравним с. усадьбой крестьянина — не только по размерам, но и по архитектуре. На смену его прежней суровой простоте пришли пышные декоративные формы, украшение различными башенками, не играющими ни малейшей роли для обороны…

Хорезм превращается в ядро одной из наиболее ранних и могущественных феодальных империй Востока. Он довольно долго наслаждался миром и благоденствием, — правда, за счет резкого усиления классовой борьбы и феодальных усобиц на периферии империи: в Хорасане, в Мавераннахре (междуречье Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи). И это противоречие между ядром империи и периферией сказалось с роковой силой, когда Хорезм столкнулся с ордами Чингисхана…

Приняв на себя первый удар полчищ Чингисхана, Хорезм «…разделил с Русью высокую заслугу спасения своей кровью европейской цивилизации…»[17]

…Я все еще не могу оторваться от фотографий. Четырехтысячелетняя история оживает в них, и с какою выразительностью, когда ясны ее движущие силы! Да если бы Толстов сделал только то, что обосновал общую периодизацию истории древнего Хорезма: первобытный период, античный, средневековый, — и то вклад его в историческую науку был бы очень значителен. А он разработал еще и политическую историю Хорезма на протяжении более двух тысячелетий! Только направляя свои научные поиски по безошибочному компасу марксизма-ленинизма, можно было достигнуть таких выдающихся результатов в такие сравнительно краткие сроки.

Четыре года раскопок до войны да четыре экспедиционных сезона после войны — право, это не так уж много, чтобы с пунктуальной точностью нанести на карту целую страну, укрытую тысячелетними песками, а ряд городов к тому же раскопать. Хорезмская экспедиция проделала именно это. Только за четыре довоенных года она открыла около четырехсот памятников, а четырнадцать из них успела подвергнуть основательным раскопкам. За это же время экспедиция проделала свыше 1500 километров разведочных маршрутов. 1500 километров нехожеными путями в пустыне! Для этого мало было энтузиазма одних научных работников экспедиции. Шофер Коля Горин — не научный работник. Но если бы он не провел автокараван экспедиции через пески Кызылкумов, если бы он не рискнул двинуть тяжело нагруженные (водой) машины по верблюжьей тропе от Джусалы напрямик через пустыню, советская историческая наука, наверно, имела бы сегодня меньше заслуг.

Так же как если бы не работали с величайшим чувством ответственности перед наукой Рузмат Юсипов, Серикбай Оралбаев, Бекдилля Ташпулатов, летчики экспедиции — Пущенко, Поневежский, Яловкин, Губарев, Белый, Рассулов. Авиаразведка памятников, аэрофотосъемка их и приземление «По-2» с Толстовым и его помощниками в таких местах, где человеческая нога последний раз ступала полторы тысячи лет назад, стали уже буднями экспедиции. Такыр в этих условиях считается превосходным аэродромом, а ветер в 6–7 баллов — не более чем привычной преодолимой помехой.

И еще об одном нельзя не помянуть, говоря о том, чему обязана экспедиция своими достижениями, — об этом, конечно, надо сказать с самого начала. Свой автокараван, своя авиагруппа, сотня рабочих и научных сотрудников — сколько десятков тысяч рублей это должно стоить! А ведь без этой материальной базы ни за что бы Хорезмской экспедиции не добиться своих результатов! Все это стоит не десятков тысяч рублей— сотен тысяч! Смета экспедиции 1948 года — несколько сот тысяч рублей только на полевые работы. Стоимость камеральных работ, связанных с находками 1948 года, сюда, конечно, не входит.

Когда американцы в одной из своих археологических экспедиций применили экскаватор (а применение экскаватора на раскопках, кстати, небезопасно для многих памятников), они трубили об этом чуть ли не во всех специальных журналах: вот, дескать, даже на какую сложную механизацию мы, американцы, средств не жалеем!

Для сведения стоит, пожалуй, напомнить, что экспедиция Толстова — хотя и крупнейшая из археологических экспедиций нашей Академии наук в 1948 году, но все-таки только одна из них…

Раскопки 1948 года закончены.

Снова самолет несет меня над Хорезмским оазисом, теперь уже в обратный путь. Снова струится под крылом Аму-Дарья, плывут дымки над трубами хлопкоочистительных заводов, до самой пустыни распростерлись колхозные сады и поля…

Когда я летел сюда и под крылом показалась пустыня, я не смог различить в ней ничего: глаз тогда еще терялся перед него. Теперь же кое-что вижу: вот следы запустевшего — наверно, еще в древности — арыка; вот от него в стороны разбегаются струйки теней — ответвления его. Он был, значит, магистральным, поил жизнью целый рустак. Вот еще двойной пунктир валов пересохшего и заброшенного канала…

А вот вновь откопанное ложе канала! Еще не выросли ни сады, ни поля по его берегам — еще не пущена вода в него, — но тем более, обнаженный, напоминает он сверху нож, всаженный в пустыню.

Присматриваюсь внимательней: правильно, для ложа нового канала использовали какую-то древнюю трассу, — на том месте, где свежее ложе кончается, линия валов не оборвана…

В книгах Толстова есть одна выразительная и страшная карта Хорезма: на ней штриховкой покрыты земли, бывшие когда-то благодатными и плодородными полями и садами, а затем превратившиеся в помертвевшие песчаные пустыни. Сколько народного труда было вложено в эти ныне запустевшие земли, сколько счастья могли дать они людям! Штриховка на карте словно душит оазисы…

Экспедиция Толстова тщательно отыскивает и наносит на карту все трассы древних каналов. За этой работой экспедиции особенно нетерпеливо следят не только историки, но и ирригаторы среднеазиатских республик, колхозники, плановики, партийные работники — да весь без исключения народ: а нельзя ли воспользоваться этими старыми, еще предками проверенными трассами, чтобы вновь отбить у пустыни удушенную ею землю и оживить ее?

Я лечу в рейсовом самолете Аэрофлота. Меня окружают случайные спутники: партработник, едущий на учебу в Высшую партийную школу, заслуженный артист республики, геолог-разведчик, пограничник, получивший отпуск и везущий корзинку гранатов в Мурманск, бригадир рыболовецкого колхоза, летящий в Ташкент за сетями, и еще один бригадир колхоза, летящий в Ташкент на сессию Верховного Совета республики.

Обычный рейсовый самолет, обычные пассажиры. Обычные и разговоры идут у нас в самолете.

Геолог-разведчик сердито смотрит в круглый бортовой иллюминатор. Внизу пустыня. Он поворачивается к нам и с сердцем обращается ко всем, хотя ни к кому в отдельности:

— Неужели не наступит такое время, когда пустыни на земле прекратятся! Это же возмутительно — как они расплылись!

Хотя он не обращается ни к кому в отдельности, мы согласны с ним все. Никто у нас в самолете не сомневается, что в конце концов наступит такое время, когда пустыни на земле будут уничтожены, а если часть их и останется, то лишь с разрешения человека: как заповедник! И пограничник, летящий в отпуск, самый молодой из нас, даже добавляет:

— А не доживем ли и мы с вами до этого, товарищи?

…Под крылом самолета плывет Хорезмский оазис. Разговоры в самолете постепенно смолкают: кто задремал, кто раскрыл книжку. А я снова задумался — все хочу уразуметь: в чем же романтика археологии?

Когда летел сюда, мне казалось: наверно, в том, что всякий раз видишь новые места, ездишь за тридевять земель, летишь…