Тролли и легенды - Пьер Певель

исключительно идиотские преступления. Например, то, стыдливо охарактеризованное как «на почве страсти», когда обманутый муж, вернувшись из бистро, где нашел вдохновение на дне бутылки белого, взял ружье и завалил супружницу, а после взял пиво и уселся смотреть матч в ожидании, пока придут его повязать.

И плюс — каждый субботний вечер — мелкие подленькие выходки каких-нибудь тупиц, которые плохо кончались… Хроники рутинной грязи, что повседневно сопровождала человечество с самого его зарождения.

Только на этот раз все было по-другому… На этот раз дело вышло на уровень повыше, если так можно выразиться. Пересекло порог и поднялось на новую ступень, и отнюдь не в хорошем смысле.

Тут инспектору Бенжамену Мазелю, который подустал от нетрезвых признаний привычных субботних пьяниц, изливающих душу, будто на исповеди, пришлось отрабатывать жалование…

* * *

Когда позвонил охотник и сообщил, что обнаружил тело какой-то девчушки, Бенжамен сразу понял, что столкнулся с чем-то серьезным — таким, что еще заставит его заскучать по субботним алкашам и ерундовым кражам.

* * *

Было уже почти семь вечера. Темнело, и ему хотелось одного — это вернуться домой, принять хорошего пива, может быть, заказать пиццу в «Вивале»[21] («Ларзак» с сыром рокфор, его любимую) и слопать ее вульгарно и неряшливо, как подобает закоренелому холостяку, отправив мозги в спящий режим и пялясь в очередную дебильную мыльную оперу.

Но голос того малого в телефоне — взрослого мужика средних лет — звучавший так, будто тот на грани слез, расшевелил в нем инстинкт, живущий в каждом копе от Парижа до Токио.

Шло к тому, что все будет скверно.

Оказалось — он еще занизил планку.

Он отправился на место происшествия — в лес невдалеке от старой дороги, соединявшей Орильяк с Сен-Симоном. Красивое местечко, куда забредали в основном отдельные любители прогулок да велосипедисты. Вы шли вдоль реки, мимо садовых участков с их премиленькими домиками, затем поднимались по лесистому крутому взгорку и проходили через ферму, чтобы оказаться перед симпатичным маленьким каменным замком. Здесь в любое время года можно встретить целые семьи, от патриархов до детворы, вышедших на воскресную прогулку.

В будние дни здесь попадались бегуны и бегуньи, порой до позднего вечера… Никаких машин, великолепные виды, вполне достаточно подъемов, чтобы взвинтить пульс, а на обратном пути в Орийяк можно было даже сделать несколько кругов по треку на стадионе возле школы гостиничного дела.

А вот Анжелике Бори уже больше не сделать никаких кругов…

Она валялась в палой листве, за большим замшелым стволом, и никому бы не поверилось, что она просто прилегла вздремнуть после доброй пробежки.

Ноги и руки смешались в груду, словно у ломаной куклы, остатки облегающих шорт порезаны и запутаны вокруг лодыжек, такая же искромсанная футболка стянута на шею, розово-серые кроссовки все еще на ногах, и она выглядела много более голой, чем если бы на ней вообще ничего не было.

Она была прехорошенькой, Анжелика Бори, с длинными русыми волосами, перехваченными в хвост, с крепкой фигурой — пышной, но не тяжелой, мускулистой и спортивной. Однако никто из тех, кто пришел вместе с ним,  при взгляде на нее жгучего вожделения не испытывал.

Охотник отказался возвращаться на место преступления. Когда Бенжамен стал настаивать, у того началась почти истерика; двое из его собственных людей вообще развернулись и отошли за деревья. Даже здоровяк Кристоф, игрок в регби (когда он был не на службе), который никогда не бегал от драк, у которого всегда была наготове сальная шутка и о котором говорили, что у него чуткости как у дикого кабана, со слезами на глазах пробормотал как малое дитя, столкнувшееся с чем-то невообразимым:

— О, нет, вот дерьмо. Шеф, это же… Эта бедная малышка, она…

И поворотился. Бенжамен догадался, что он отправился в заросли чуть подальше, чтобы проблеваться.

Он и сам чуть не сделал то же самое. Единственное, что его сдержало, — это гнев… Страшная ярость против человека или людей, которые это сделали, которые превратили полную чувств личность, женщину, молоденькую и хорошенькую, во всей ее многогранности, с ее противоречиями, страстями, мелкими неурядицами и маленькими радостями, в это средоточие ужаса, отчаяния, опустошенности…

Эта разъяренность тем более усиливалась, что Бенжамен ее знал, эту Анжелику. Ну, «знал» было бы слишком сильно сказано, но он и сам любил побегать трусцой и приезжал сделать кружок от Орильяка до Сен-Симона и обратно не реже двух раз в неделю, чтобы держаться в форме. И почти каждый раз он сталкивался с Анжеликой — с ее маленькими наушничками-вкладышами и хвостом, развевающимся как плюмаж, когда она пробегала мимо. Она одаривала его улыбкой, полной жизнерадостности и хорошего настроения, и что-то такое маленькой искоркой просверкивало в ее карих глазах.

Надо признаться, порой он позволял себе прогуляться взглядом по ее крепкой, ладной невысокой фигуре. Он вспомнил, как однажды чуть не упал, оглянувшись вслед пробежавшей мимо девушке, чтобы на мгновение проводить сзади глазами ее очаровательную побежку. Он почувствовал, как залил его щеки румянец, но сохранил в воспоминаниях эту прихваченную украдкой чарующую, прелестную картинку.

А иногда даже, каким бы ни был Бенжамен закоренелым холостяком, полностью посвятившим себя работе, он позволял себе этакую фантазию, где решался наконец заговорить с ней, просто здоровался, а быть может, и еще что-то добавлял… Он так этого и не сделал и не сделал бы, конечно, никогда, чтобы сохранить в неприкосновенности этот чистый и невинный миг счастья. Следует ценить маленькие гостинцы от жизни, и видение бегущей Анжелики было одним из них.

Но некоторые люди не умеют наслаждаться маленькими радостями бытия, ловить глазами мгновение, дар улыбки, взгляда, мимолетной мечты и довольствоваться этим… Эти некоторые, как он давно знал, получают удовольствие только портя, уничтожая и оскверняя все прекрасное…

Людоеды.

Именно с таким отродьем несколько часов назад столкнулась Анжелика…

Бенжамен не стал вечером бегать. Он устал. Было слишком сумрачно, слишком холодно. Он поленился… И здесь и сейчас, перед изуродованным маленьким телом, над которым потрудились с усердием хирурга-садиста, он не мог не думать о том, что ничего бы этого не случилось, если бы он там был… И его бессильная злость, его печаль, его ненависть к тому, кто это сделал, только усиливалась. Он задыхался.

А перед глазами стояло лицо Анжелики, всегда улыбающееся, а теперь с заткнутым ртом и широко раскрытыми глазами. Маска паники, нестерпимой боли и ужаса, запечатлевшаяся на ее лице, когда она поняла, что надежды больше нет, будет только боль, что сейчас уничтожается все, что она строила и что берегла