Сердце матери - Зоя Воскресенская

— Наверно, ему наш классный воспитатель господин Кочкин что-нибудь наговорил. Он вчера был у меня, перерыл весь стол, просмотрел все книги, — сказал Митя.

— Не будем гадать. Пойду и выясню…

Директор Соколов, видно, ждал.

— Госпожа Ульянова, — начал он торжественно, — мы, то есть дирекция Самарской мужской гимназии, учителя и классные наставники, прилагаем все наше усердие, чтобы оградить вас от новых бедствий.

Мария Александровна внимательно слушала.

— Нам известно, что ваш старший сын Александр…

— Речь, по-видимому, идет о моем младшем сыне? — перебила его Мария Александровна и чуть приметным движением оттянула воротник от горла.

— Да, да, речь идет о Дмитрии Ульянове, гимназисте пятого класса. Но я хочу сказать, что ваш второй сын, Владимир, тоже не отличался примерным поведением. Нам известно о его участии в студенческих беспорядках в Казани. Ваша старшая дочь, Анна, находится под гласным полицейским наблюдением. Неужели вам мало страданий от старших детей, чтобы пускать и третьего вашего сына по весьма опасному пути?..

— Я вас не понимаю, господин директор, — снова прервала его Мария Александровна. — Митя плохо ведет себя? Ленится?

— Это было бы поправимо. Дело гораздо хуже, — продолжал директор. — Мы надеемся видеть в вашем младшем сыне образованного молодого человека, способного верой и правдой служить царю и нашему любезному отечеству. Но я с прискорбием должен отметить, что воспитание, которое он получает в гимназии, непоправимо разрушается дома.

— Но что же случилось, господин директор?

Соколов выдвинул ящик стола, вынул большую книгу в сером переплете, тисненном золотыми колосьями, и Мария Александровна узнала том сочинений Помяловского.

— Эта книга из нашей домашней библиотеки, — все еще недоумевая, заметила мать.

— Вот именно, — словно обрадовался директор, — эту книгу изъял из стола вашего сына наш классный наставник господин Кочкин. Весьма опытный педагог, должен заметить, пекущийся о нравственном облике своих воспитанников.

Мария Александровна поняла теперь истинную цель регулярных посещений их дома Кочкиным: за ее пятнадцатилетним сыном тоже велась полицейская слежка.

— Известно ли вам, сударыня, что сочинения господина Помяловского признаны весьма вредными для юного возраста? Это запре-щенная цензурой книга! — веско сказал директор и протянул ее матери.

Мария Александровна откинула переплет, прищурила глаза и прочитала вслух:

— «Знаете ли вы, что значит честно мыслить…»

— Что, что? — переспросил директор.

Мать закрыла книгу.

— Я прочитала первые слова на первой странице.

Директор снял пенсне и пронзительно посмотрел на Марию Александровну. Ее лицо было спокойно и непроницаемо.

— Я настоятельно прошу вас, сударыня, просмотреть вашу домашнюю библиотеку, изъять из нее вредные книги, чтобы оградить ваших детей от пагубного влияния запрещенной литературы. Вы образованная женщина и мать, и вы должны позаботиться о том, чтобы ваши дети читали только полезные книги.

— Хорошо, господин директор, я просмотрю нашу библиотеку и позабочусь о том, чтобы мои дети читали действительно прекрасные книги, — сказала Мария Александровна.

Директор проводил мать недобрым взглядом. Водрузив на нос пенсне и обмакнув перо в чернильницу, стал писать донесение попечителю Казанского учебного округа:

…Инспектор усмотрел на столе том сочинений Помяловского, признанных вредными для юношеского возраста и запрещенных. Это сочинение было взято из домашней библиотеки…

По поводу этого случая я беседовал с матерью о вреде книг отрицательного направления для юношеского возраста и просил ее закрыть своему сыну доступ в домашнюю библиотеку…

Дома Мария Александровна еще раз просмотрела книгу Помяловского.

— «Знаете ли вы, что значит честно мыслить…» — прошептала она и подошла к книжному шкафу. На полках аккуратными рядами стояли книги, и из них выглядывали синие, красные, белые закладки. Вынула наугад книгу Чернышевского, по закладке раскрыла ее. Наверно, отчеркнул Володя. Он очень любит эту книгу — «Что делать?». Любит образ Рахметова.

Велика масса честных и добрых людей, таких людей (как Рахметов. — Примеч. авт.) мало; но они в ней — теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли.

Мария Александровна поставила книгу на место. Вот книга с закладкой Саши. Это он делал такие красные закладки. Рылеев. «Иван Сусанин». Саша подчеркнул:

Предателя, мнили, во мне вы нашли:Их нет и не будет на русской земли!В ней каждый отчизну с младенчества любитИ душу изменой свою не погубит…Кто русский по сердцу, тот бодро и смелоИ радостно гибнет за правое дело!

Саше было восемь лет, когда он выучил наизусть это стихотворение и, обычно стеснительный в выражении своих чувств, с особым жаром и глубоким проникновением в высокий смысл слов декламировал его в кругу семьи.

Мария Александровна перебирала книги Писарева, Добролюбова, Пушкина, Некрасова… Во всех закладки ее детей.

Поставила книги на место, прикрыла дверцу шкафа.

Ни одна хорошая книга не миновала семьи Ульяновых. Все самое ценное, что создала русская и мировая литература, было прочитано в этой семье, и прежде всего матерью. Книги и рояль всегда путешествовали с ними в их долголетней скитальческой жизни. В доме не было ни одной картины. Произведения талантливых мастеров были не по средствам, а к плохоньким, дешевым произведениям не лежала душа. Предпочитали голые чистые стены и книжные шкафы, полные книг.

Мария Александровна оглянулась. В дверях стоял Митя и вопросительно смотрел на нее.

— Мамочка, зачем вызывал тебя директор?

Мать привлекла к себе сына:

— Он говорил со мной о вреде чтения плохих книг, и я обещала ему позаботиться о том, чтобы мои дети читали только прекрасные книги. Здесь, — показала она на книжный шкаф, — все книги прекрасны.

И снова застучала машинка, из-под стальной лапки пополз шов, и разрозненные куски материи превращались в рукава, воротники, соединялись в ночную рубашку.

ДЕЛО ВСЕГО НАРОДА

Судебное заседание закончилось в 3 часа 10 минут.

Владимир Ильич со стесненным сердцем проводил глазами своего подзащитного Муренкова. Вобрав голову в плечи, крестьянин понуро шел к выходу. Длинный, грязный армяк болтался на худом теле, как на кладбищенском кресте, на спине выпирали острые лопатки. Два года просидел он в тюрьме в ожидании судебного разбирательства, обвинялся в мелких кражах.

С великим тщанием молодой адвокат доказывал непричастность Муренкова к кражам, очищая честь человека от налипших на него обвинений. Муренков получил свободу. Но что это была за свобода? В тюрьме ему не давали умереть с голоду. На воле его ждали мучительные скитания в поисках работы, ждала угроза голодной смерти.

Муренков остановился у открытой настежь двери, боязливо оглянулся и быстро шмыгнул на улицу, словно опасаясь, что его снова могут задержать.

Владимир Ильич тяжело вздохнул.

Перед этим, на утреннем заседании, рассматривалось дело группы крестьян — Уждина, Зайцева и Красильникова. Они обвинялись в том, что проникли с целью грабежа в хлебный амбар богатея Коньякова.

Но красть они были не мастера и попались, едва только запустили руки в мешки с зерном, от одного запаха которого кружилась голова и немилосердно сосало под ложечкой. Уждин успел сунуть в рот горсть пахучих зерен, но и их заставили выплюнуть.

«Голод одолел, — говорил он на суде, — мочи моей больше не было глядеть на голодных ребятишек». «Голодовал больно, вот и пошел на воровство», — сказал Красильников в свое оправдание. «Работы нет, хлебушка давно не видел», — объяснил свой поступок Зайцев.

В глазах присяжных заседателей и судей трое голодных крестьян были шайкой грабителей; для помощника присяжного поверенного Ульянова это были впавшие в нищенство крестьяне, потянувшиеся голодными руками к зерну, которое они сами взрастили, собрали и которое ссыпал в свой амбар кулак Коньяков.

Если бы можно было здесь, на суде, все это высказать! Но должность адвоката требовала строго в рамках закона разобрать виновность подсудимых и найти смягчающие их вину обстоятельства.

Горячая речь помощника адвоката Ульянова была встречена судом хмурым молчанием. Присяжные заседатели стали на защиту своего собрата Коньякова. Удалившись на совещание, они единогласно решили, что крестьяне Уждин, Зайцев и Красильников виновны — «виновны в попытке присвоить чужое добро». Барышник Коньяков в плисовых шароварах и синем кафтане с видом обиженного дитяти поглаживал бороду. «Господь видит, что виновны», — всхлипывал он.