Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

строптивый, непослушный язык, а достигали скорее, задевали больнее.

Вот, видно, за этот кощунственный вызвон и заслали в Тобольск, на каторгу, угличского его собрата...

И старик звонил без устали. Безжалостно разгоняя человечью сонливость. Шапчонка сбилась на затылок, седой пух на голове мотался гоголем, в щуплой старческой груди колоколом же стучало изношенное сердце.

- Будет тебе, Семён Саввич! Не тревожь людей! – отнимая у ослабевшего старика верёвку, укоризненно сказал Евтропий. – Они и так покой потеряли...

С крыши амбара чёрный, как головня, спустился Сазонов. Обожжённой до пузырей рукой хватанул горсть снегу и приник губами, окрашивая его кровью.

- Эк устарался! – сочувственно сказала Агнея. – Одни себя не жалеют, другие...

Она оглянулась: Ворон исчез.

- У тебя сало гусиное есть? Нет? Ну, айда ко мне, – оглядывая ожаленного огнём Сазонова, предложил Ямин.

- Всё обличье испортил, – отмачивая дома ставшее безбровым, всё в кровоподтёках и пузырях лицо председателя, говорил он. Привыкнув к послушанию огня, он поражался его непокорству. – Вон чего огонь сотворил с человеком! – вдоволь насмотревшись, усмехнулся. – Бабу тебе надо. Оказия вышла – и поухаживать некому.

- Где её взять?

- Где все берут.

- Про меня не запасено.

- Э-э, не прикидывайся телком безрогим! Все живые твари по паре. Приглядел кого?

- Нет ещё.

- Ну, приглядишь, – успокоил Гордей. – Девок много, а председателей раз, два – и обчёлся. Вызови в Совет, кулаком по столу двинь: такая, мол, сякая, не мазаная-сухая, жениться на тебе желаю. Протокол составь – и делу конец.

- Ловко у вас выходит!

- А кого ишо рассусоливать-то? Смелость города берёт!

Города и мне доводилось брать, а тут одной смелости мало...

- Может, заночуешь у меня? – пригласил Гордей, по себе зная, что тоскливо человеку одному. – Места хватит.

- В Совет надо.

- Моргуешь подкулачником?

- Умный вы человек, а как сморозите... Хоть стой, хоть падай.

- Тебе падать нельзя. Оставайся, – просил Гордей. – Я ужин соберу...

- Если не стесню – останусь. Отдохнуть бы сперва...

- Отдыхай, кровати не жалко.

- Поговорить мне хотелось, – слабо возражал Сазонов.

- После.

Сазонов лёг, закрыл глаза: то ли уснул, то ли притворяется...

Возвращаясь из Бузинки, вошёл Пермин.

Через порог шагнул властно, не здороваясь, как привык домой входить.

Гордей с сыном и Фешкой сидели за поздним ужином. Пригласить – муторно сидеть рядом; не пригласить – хоть и недруг, а порог перешагнул – гость. Пересиливая себя, Ямин отложил в сторону деревянную, в цветках, ложку, вежливо проговорил:

- Подсаживайся к угощению. Похлёбка жидковата, да крупа, сам знаешь, куда уплыла.

- Сдохну, а кулацкое хлебово есть не стану!

- Не пузырись, Пермин! Я в доме гостей не обижаю, – вздыбился над столом Ямин, огромный, разгневанный. – Но мотри, однако...

- Тятя! – потянул за рукав Прокопий: не останови – беда случится. – Опомнись, тятя!

- Ладно, – усмехнулся Гордей, – не хошь хлеба-соли отведать, сказывай, зачем пожаловал.

- Пришёл я сказать тебе: выметайся, пока не поздно! Нам тесно двоим в Заярье!

- У тебя гумага заготовлена аль опять самовольничаешь?

- Уезжай! Добром прошу! – с тихой угрозой произнёс Пермин. – Или ты, или я...

- Лучше уж ты. Мне не с руки. Здесь отец-мать похоронены. И мне велено помирать здесь же...

- Ишо неизвестно, где помрёшь...

- Всё сказал? Тогда вон тебе бог, а там – порог...

- Я твоего бога... – начал Пермин, но задохнулся от гнева. – Бойся меня, Ямин! Ох, как бойся! – хлопнув дверью, выбежал.

Через минуту заскрипели полозья его кошёвки, вспугнув нависшую пологом тишину.

Прокопий как заведённый ладил соломенные Фешкины завитки, не замечая, что пальцы его непроизвольно сжимаются в кулак.

- Вот так Проня! – сказал Гордей, косясь на твёрдый, как капустный кочан, сынов кулак. – Может, по дурости он? Позлится и перестанет, а?

- Такой перестанет! Знаю его, чёрта трясучего!

- Тогда пущай не обижается! Ямины себя не дадут в обиду! – проговорил Гордей, но тут же понял: хорохорится. Против власти не попрёшь, а Сидор – какая ни есть – власть.

Улицу затопила смутная безголосая темь, в которой плывёт полный неутолимой злобы Пермин. И чем он питает свою злобу? Вон сколько лет не убывает она. Или это только так кажется? Попробуй разберись: чужая душа – потёмки.

Тревожные ночи. Смутные ночи.

Многое передумается мужику