Над океаном - Владимир Смирнов

— Не серчаю. А не будет толку — это точно. Спокоен, не спокоен — это дело десятое. Вы только докторам нашим не посоветуйте чего-нибудь насчет моих нервов, очень вас прошу.

— А не надо?

— Не надо. Я перегорел. Сам. Не надо.

— А работа в воздухе? Не мешает ей? Твой командир — он как?

— Думаю, нормально. Но это вы у него спрашивайте.

— Ну, тебе видней. Не буду, раз просишь. А вот насчет твоей политработы...

— Я понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Что нужен другой комсорг.

— Да?

— Да. Я правда понимаю. Не воспитавший себя и жену, и так далее. Так?

— Приблизительно.

— Я согласен. Я вам еще тогда говорил — не политработник я. Штурман. Чистый штурман.

— А я, по-твоему, кто?

— А вы больше политработник.

— Значит, штурман так себе?

— Не-ет! — засмеялся Машков. — Вы сами знаете, какой вы штурман. Тут работу видно. Но все-таки больше политработник.

— Дурак ты, Машков.

Машков усмехнулся.

— Я тебе точно говорю — дурак. Что ж, по-твоему, политработа — это вроде чина в табели о рангах?

— Нет, но...

— Не крути, Машков. Ты сам сказал: «Не воспитавший не может воспитывать». И так было всегда. Ты понимаешь, о чем я?

— Игорь Михайлович, меня учили летать. И я должен летать.

— Ошибаешься. Летчик, штурман там — это потом. Сначала — человек. С партбилетом! Чистый, как ты выражаешься, летчик — это болван. Механизм, работающий, как биологическая система. Вот они-то, такие механизмы, и валят напалм на детвору.

Машков поглядел в окно и громко вздохнул.

— Не вздыхай, Машков, — укоризненно сказал Агеев. — Не демонстрируй здоровый скепсис, где не надо. Ты зачем на радиус летаешь? Молчишь? Понятно, красиво говорить не хочешь. Ладно. Тогда скажи, ты за деньги, просто за деньги, шарахнул бы какой-нибудь город? Тебе платят — ты бомбишь. А?

Машков ошарашенно задрал брови.

— Один вылет — тысчонка в банке. Они там в детский садик топают или там цветочки птичкам собирают, а ты их напалмом. Температурой в восемь тысяч градусов. Ты чего? Замкнуло?

— Ну, знаете!

— Знаю. А туда же, со скепсисом. К словам мы привыкли — вот беда. Никакими словами не удивишь, не прошибешь — полная девальвация глаголов и прилагательных. Ну, мы не о том, в общем, с тобой говорим. Просто это пример насчет политработы, чистых летчиков и биосистем. Скажу тебе, Машков, по совести. Только для тебя — и обещаю, что из этого кабинета не выйдет. Комсорг будет другой.

— Я это и без напалма знал.

— Нет, Машков. Неправильно. Не потому. Комсорг — нет такой должности как номенклатуры. Комсорг, замполит — это не должность. Есть такая фигура — комиссар. Слыхал? Так вот ты — не комиссар. Сходись, разводись, люби, бросай — это все твое личное дело. Суть в другом. Крепко ты меня испугал, Машков. Крепчайше!

Машков молчал, напряженно следя за Агеевым, который тоже замолчал и опять принялся массировать щеку. Потом он рывком выдвинул ящик стола, достал пакетик с лекарствами и, почти брезгливо разорвав упаковку, бросил одну таблетку в рот и запил водой из стакана, стоявшего на сейфе. Ставя стакан со стуком в блюдечко, он сказал, поморщившись:

— Не удержался. Я эту химическую гадость терпеть не могу: одно лечишь, другое калечишь. Но болит так, что спасу нет. Пойду все-таки к врачу завтра. Так ты понял меня, Машков?

— Нет, товарищ подполковник, не понял! — с вызовом сказал Машков.

— Ага, вот так, значит... — Агеев настороженно прислушался к себе, склонив набок голову, потом сообщил: — Нет, все равно болит... Я тебе, Машков, рекомендацию давал. В партию. Я тебя рекомендовал на отрядного комсорга. И сейчас я крепко испугался. За себя — потому что, похоже, нюх теряю. А за тебя... Если ты говоришь — «чистый летчик», если говоришь — «сначала политработник, потом политработник», если ты, чтоб тебя!.. — Агеев придавил ладонью кипу бумаг на столе и коротко вздохнул. Машков молчал. — Так вот, если ты так легко соглашаешься отдать неизвестно кому, неизвестно куда свое кровное, любимое...

Машков норовисто дернулся, вскинув голову.

— ...а если не любимое, так тем более! Так вот, если не любимое, если не нужное — а жил, тянул, себя обманывал, — тем хуже! Но ведь врешь же! Но главное — ты сам! Если из-за жены, которая тебя, как ты уверен, продала — а это не так, поверь мне, не так! — если из-за всего этого ты сам решил, что не достоин быть воспитателем, — ты не комиссар, старший лейтенант. Грош тебе цена, если ты такой комиссар.

— Я могу идти? — Машков вскочил и вздернулся в стойку «смирно».

Зазвонил телефон. Агеев, исподлобья глядя на Машкова снизу вверх, снял трубку:

— А, вот и вы. Нет, не рано. Так вот, Людмила... Можно так вас называть? Спасибо, Так вот, Люда, о ним все хорошо. Я связывался с Рябиной — оказывается, это всего лишь скучный, неинтересный аппендицит. Лежит он там в госпитале, самого аппендикса уже лишился и заявляет, что может и хочет домой, к жене, столь любезной его сердцу. Э-э, Люда, а это зачем? Вашему повелителю никакой аппендицит не страшен!.. Сядь! — приказал он, прикрыв трубку ладонью. — Сядь, сядь... Да, Люда. Но я вас сейчас осчастливлю. Не верите? Ну так вот. Бегите домой, хватайте самое необходимое, и чтоб к девятнадцати вы были у меня — вам помогут меня найти. Как — зачем? Я вас на аэродром отвезу. Опять — зачем... Люда, с аэродромов самолеты летают. И сегодня наша транспортная машина идет в те края. Я уже обо всем договорился. Да вы что, Люда? Ну, я проведу с вами работу! Плохо воспитал майор Сергушин свою жену. Что за всхлипы! Ну, все, времени у нас мало. Все, все, потом расскажете. Бегите. — Он положил трубку, поглядел на телефон и поднял глаза на Машкова. — Ты в курсе? Сергушина на маршруте прихватило — еле сесть успели, где подвернулось. Надо же... Опять-таки — элементарная безответственность! Что, первый раз животик заболел? Знал, а тянул. Хирург сказал — едва успели. Как дети, честное слово! Один собой швыряется, другой — семьей!..

Он подождал, что скажет Машков, но тот упрямо молчал.

— А вообще, можешь идти. Я и не вызывал тебя, а просил, именно просил зайти.

— Могу идти, товарищ подполковник?

— Я же сказал — можешь.

Машков уставным движением повернулся к двери и уже выходил, когда его остановил Агеев:

— Стой. Закрой дверь. Последний вопрос. Квартира?

— Вы же знаете, я давно живу в общежитии.

— А дальше?

— Но один-то — я.

— А вот это ты молодец. Мужики ведь мы, в конце концов. Но если мы мужики, то и решать нам. Решай же, Витя! Решай!..

А когда через десять минут Машков размашисто шагал мимо спортгородка, с теннисного корта которого доносилось глухое часто-размеренное стуканье мячика о деревянную стенку, его оттуда окликнули. Он, воровато оглядевшись, по-мальчишески перепрыгнул через газон и, пройдя решетчатую калитку, остановился у корта. С другой стороны сетчатой ограды к нему подошел его бывший сосед по подъезду капитан Черняк. Сейчас капитан совсем не походил на всегда отутюженного, аккуратнейшего, интеллигентного офицера боевого управления, высокого специалиста по радиоэлектронике и большого ценителя исторического романа и меломана. Сейчас он был даже не Евгений Черняк, а просто Женька — потный, со слипшимися на лбу мокрыми волосами, в насквозь промокшей тенниске, туго обтягивающей мощный торс. От него вкусно пахло холодным воздухом и здоровым мужским по́том спортплощадки.