Польско-русская война под бело-красным флагом - Дорота Масловская

Говоря это, она нежно прижимает свои губы к моим губам, и, когда я думаю, что вдруг все между нами пошло по правильному пути и что она классная герла, ради нее я могу даже бросить Анжелу, она изо всех сил плюет мне прямо в рот, всю свою слюну, все, что у нее было, а может, даже больше, все свои внутренности, все органические жидкости своего организма, какие у нее только были, потому что этого столько, что я захлебываюсь.

Из туалета доносятся звуки рвоты.

— Ты куда с языком лезешь, ну куда? — говорит Наташа. — А тебе бы было приятно, если б я тебе язык сунула в чистый рот? Ты что, псих? Скотина. Свинья.

— Говори, где торч заначил, — говорит она, садится на меня верхом и сжимает руки на моем горле. — Потому что щас тебе будет хана, все, беру телефон, звоню в полицию, потому что раз ты не знаешь, пусть они приедут и поищут как следует. Бля, ну и видон у тебя, если бы ты себя видел. Я себя тут чувствую как на твоих похоронах. Сильный умер, Анжела! А классный был чувак, веселый такой. В земле мы его хоронить не будем, потому что грехов на его совести слишком много, он торч заначил и не хотел делиться. Похороним-ка мы его в диване, чтобы мать могла часто его навещать, когда будет себе на ночь диван раскладывать. Классный был пацан, мы все скорбим по тебе, Сильный, одноклассники и одноклассницы, твоя первая учительница, Анжела тоже, хотя ей самой херово. Эта сука Наташа, которая тебя придушила, еще за свое ответит, но она была права, ты просто хамло, что не дал ей тогда задвинуться.

Она душит меня все сильнее. Она душит меня все сильнее и сильнее. Она меня сейчас, кроме шуток, насмерть задушит, что я совсем умру. Вся моя жизнь пролетает у меня перед глазами. Такая, какая была. Садик, где я узнал, что самое главное для нас — это мир во всем мире и белые голуби из бумаги для рисования по 3000 злотых за альбом, а потом вдруг по 3500 злотых, принудительный тихий час, описанные трусики, эпидемия кариеса, праздничные утренники, насильное фторирование зубной полости. Потом я вспоминаю начальную школу, злющих училок в блестящих блядских сапогах, раздевалки, сменную обувь и школьный музей, мир, мир, бумажные голуби, порхающие на хлопчатобумажной нитке по всему вестибюлю, первые гомосексуальные контакты в раздевалке физры. Потом пэтэуха, Арлета, девушка моего кореша из нашей группы, я ее поимел на экскурсии в Мальборк, это была моя первая женщина, хотя, вообще-то, у меня возникли проблемы, и даже очень, потому что она была для меня слишком быстрая. Потом были в больших количествах другие, хотя я ни одну из них не любил. Кроме Магды, но между нами все кончено.

— Птичье молоко, идиотка, — хриплый стон вырывается у меня из-под страшного Наташиного нажима. Она мне прямо в лицо пускает с высоты струйку слюны: какое птичье молоко, бля, птичье молоко у тебя ща ушами пойдет, если не скажешь, — говорит она и придавливает мне желудочное содержание коленом.

— Ну, в птичьем молоке товар, — мычу я, и она меня отпускает, спрыгивает с дивана, даже кроссовки эта падаль не сняла, и все пока еще хорошее птичье молоко вываливает на ковровое покрытие, а мне потом собирать. Вслед за молоком на пол падает один малюсенький, последний, пакетик с товаром. Дорожка у нее получается толстая, как дождевой червяк. От этого вида у меня даже сил нету подняться с дивана, в глазах темнеет, и я смотрю на свои ногти. Она себе уже «Здислава Шторма» с кухни принесла, но вдруг задумалась и вдруг делит на три дорожки.

— Ладно, пусть будет по совести, — говорит она. Одна дорожка потолще, вполне упитанная, вторая такая тонкая, что я скорее словлю кайф от растворимого борща, а третьей типа вообще нету.

— А я что, блин, а я что, хуже? — ору я и ощупываю свои повреждения в результате клинической смерти через удушение, до которой меня довели. Наташа тут же поворачивается задом и свою дорожку хлоп в нос, потом кусок моей и кусок Анжелиной, и не успел я сорваться с дивана, она мне уже такую речь толкает: а чё те? Мало? Мало тебе? Если мало, догонись ширяловом.

Однако она тут же смягчается и, шмыгая носом, говорит: ну, иди сюда, иди, тетя тебе поможет. Оп-ля. И стаскивает меня с дивана, на котором меня типа обуяла слабость, хотя скорее всего это из-за систематичности, с которой я в последнее время балуюсь амфой. Ну-у-у, — говорит Наташа, — иди, иди, не бойся, легкая инвестиция в носоглотку, и будешь как новенький. Сильный, прямо из магазина, еще в коробочке, еще с этикеткой. Вот. А ща шморгни носиком. О-о. Ща будет хорошо. Хотя на старость импотенция гарантирована.

Когда она мне уже немного помогла справиться с дорожкой, она оглядывается и говорит: ну и бардак у тебя, Сильный, тут надо пропылесосить, у меня сильное желание как следует пропылесосить весь этот срач, понимаешь, раз и навсегда. Но если я возьму пылесос, то так тебе пропылесосю, что и ковер втяну, и пол втяну, и подвал втяну, все. Весь дом к черту, весь русский сайдинг обрушится. Так что лучше ты мне не давай. Или дай, но в розетку не включай. Уж я тут пропылесосю. А ты, Сильный, не-е-ет, ты не того, давай приводи себя в порядок, такой большой мальчик, а штаны заменструячил, выглядишь как кассир в мясном магазине, мне от одного твоего вида плохо.

Ну, и я снимаю эти штаны, потому что уже вроде получше себя чувствую, картинка проясняется, чай настаивается. У тебя слишком худые ноги, говорит она, потом поднимает с земли ручку, смотрит на нее и говорит: Здислав Шторм, «Производство песка», ты его знаешь?

Я говорю, что не знаю, хотя Анжела, которую сейчас так кошмарно полощет в туалете, вроде бы знает. А Наташа мне, в курсе ли я, что это за чувак? Я говорю, что он типа песок производит. Она спрашивает, нал у него имеется? Я говорю, что, может, да, а может, и нету. Она говорит, что сейчас мы поедем к нему, напомним про мое с ним знакомство или лучше про его знакомство с этой Анжелой, она сделает фокус-покус, и мы снимем с него бабла завались сколько, и тогда День Без Русских будет наш день, гриль, киоски с напитками, все раскупим подчистую, что там есть.

И раз-два, у нее уже все готово, план составлен, я тут только мальчик на побегушках, для действий, не требующих умственного напряжения, посуду там помыть, дверь в сортир, где блюет Анжела, закрыть. Наташа осматривает содержимое шкафов, эту блузку, Сильный, надо выкинуть, не знаю, что на эту тему думает твоя мамаша, но я бы в ней даже в подвал не пошла. Потом на ковровом покрытии она находит Анжелину открытку от подружки из Щецина, ту, что Анжела, сматываясь вчера в спешке подальше от моего гнева, бросила где-то около дивана, и громко, по слогам читает ее. Ну, бля, говорит, это кто ж писал: классно отдыхаю, много гуляю на свежем воздухе, погода хорошая, солнце. Костер. Охренеть можно. Сильный, ты ее знаешь? Богатая, наверное, телка, раз поехала в санаторий лечить свои мозоли, как думаешь, может, мы с нее какие бабки стрясем? Сечешь? Но никакого насилия с кровопролитием. Лучше всего письмо с угрозами. Напишем по профессиональному шаблону. У твоего братана должен где-то быть такой шаблон. Одно письмо, что она скоро погибнет. Второе, что скоро погибнут ее дети. А третье, что она уже труп, уже, считай, в гробу. Если денег не даст. Но, бля, понимаешь, в чем загвоздка? В том, что она из Щецина. Эта мутотень займет у нас кучу времени, а нам сегодня надо подняться, на День Без Кацапов. Иначе мы тут никто, не котируемся. Значит, остается только этот Шторм. Чтоб на деньги опустить. Ему уже не выкрутиться, ему улыбнулось колесо фортуны. И тогда мы, Сильный, мы с тобой, устроим в этом городе такой порядок, что ни кацапы, ни наши оглянуться не успеют, как останутся без капусты. Мы введем тут новый строй, еще сегодня. Всё, у кого что есть, сотовые телефоны, кошельки, ключи от квартиры, сигнализацию от машины, все сложить посреди площади.

Тут она меня достала. Обе они достали. Нюхают мою амфу, устраивают бардак. Они меня просто гнобят. Одна блюет, вторая мне зубы заговаривает, и я спрашиваю, это что, двухчленный союз психического истребления Анджея Червяковского? Они друг дружки стоят, им бы пожениться и конец туфте, женско-женский коллектив, дети войны, фирма, специализирующаяся по амфе и панадолу, каменная блевотина, Наташа занялась бы вымогательством, Анжела день-деньской вышивала черные салфетки. А номер моей мобилы пусть забудут.

— Наташа, а теперь заткнись, я хочу предложить тебе кое-что на выгодных, блин, условиях, — говорю я весь на взводе. — Слушай сюда. Хочешь, я продам тебе Анжелу? В натуре. Хочешь, она будет твоей рабыней? Она хорошая. Общительная. Стихи умеет читать. Тебе с ней будет хорошо. Она тебе попку подтирать будет, еду пережевывать, а если попросишь, может тебе выблевать что только захочешь. Камень. Амфу в пакетике. Кислоту. Курево. Что только закажешь. Познакомит тебя со Здиславом Штормом. Будет за тебя твою печать шлепать. Будет твоей секретаршей.

Наташа перестала мечтать, смотрит на меня как на идиота. Иди ты в жопу, говорит. Тебе уже совсем крышу снесло. Хрен тебе с маком, я в такие игры не играюсь. И ты меня в свои махинации не впутывай. Товар-то левый. Я тебе не дура, что к чему, разбираюсь. Торговля живым трупом — это торговля живым трупом. Да и на кой она мне? С баблом напряг, а тут и жрачка, и прививки, и на прогулку своди, ты меня что, за идиотку держишь, на хер мне все это. Ты ее себе сюда привел неизвестно откуда, из пекла, небось, вытащил, ты и занимайся, а меня своими проблемами не парь. Хотя я тебе вот чё скажу. С этого, может, и был бы какой прайс, но сначала надо перебазарить с Варгасом. Он, может, чего и придумает, хотя больно уж большой геморрой с ее переброской на Запад и так далее.