Тень без имени - Игнасио Падилья

В кабинете душеприказчика нас с показной сердечностью принял человек неопределенного возраста, единственной заметной чертой которого было его гротескное сходство с актером Хэмфри Богартом. Он говорил по-английски с модуляциями такими же невыразительными, как и его облик, и совершил истинное чудо, сумев удержать во время разговора зажатую между губами сигарету, которую он так и не прикурил за все время приема. Он представился именем, которое было невозможно запомнить, и сразу же дал понять, что ему известно о нас все. Без какого-либо вступления он один за другим начал раскрывать самые позорные секреты наших биографий со скрупулезностью миниатюриста. Чиновник начал с заявления о том, что вовсе не надо быть гением, чтобы понять, что имя Ремиджио Коссини было явно выдуманное. «Хотя, с другой стороны, — добавил он, — тот, кто занимается подделкой произведений искусства, вправе называть себя так, как ему заблагорассудится, потому что действительная сила этой профессии основана на самом трусливом обезличивании». Он не захотел сообщить нам, является ли настоящим имя Фрестера, но выразил свое презрение к двойникам кинематографа, которые потеряли, как это было, по-видимому, и в случае с нашим актером, право стоять в одном ряду даже с второстепенными артистами. В отношении меня наш гостеприимный хозяин сказал, что очень сожалеет о том, что лучшие книги, написанные мной, известны под именами других авторов, предположительно образованных кавалеров и дам, известность которых не смогла затмить стилистической тупости их литературного негра. Короче говоря, в тот вечер заместитель душеприказчика одним ударом унизил нас, заявив, что мы являемся узурпаторами, а это в устах человека, который и сам казался двойником известного актера, звучало еще более унизительно для нас, слушавших его со смешанным чувством изумления и злости.

Когда я вспоминаю об этой сцене, я думаю о том, что в ней должно было быть что-то такое, что помешало нам достойным образом отразить агрессию псевдо-Богарта. По-видимому, сама правдивость его заявлений была слишком жгучей и не допускавшей апелляций. Возможно, наша пассивность была связана с неясным страхом вступления в борьбу с этим столь загадочным и уверенным в себе человеком, способным создать серьезную угрозу для благополучного развития судьбы каждого из нас с этого момента. В любом случае никто из нас не решился тогда возразить ему, хотя наша трусость или излишняя осторожность в дальнейшем очень мало способствовала тому, чтобы предотвратить утекание из наших рук столь легко полученного наследства Блок-Чижевски. Почти сразу мы узнали, что обвинительная речь псевдо-Богарта была всего лишь преамбулой заявления еще более тревожного, чем то, что касалось знания им наших судеб. Он сказал, что никто из нас не заслужил права протянуть руку к сочному плоду наследства барона.

— Искренне сожалею, что вам пришлось совершить столь длительные путешествия, — проговорил он, обмахивая свою сигарету папкой, которую держал в руке. — Во имя блага человечества люди, подобные вам, должны передвигаться как можно меньше. Если вы хотите знать, что привело меня сюда, то могу сказать, что завещание барона Блок-Чижевски является таким же незаконным, как и любой из вас.

Говоривший, казалось, был по горло сыт этой сценой. Можно было бы сказать, что он испытывает истинное отвращение ко всему происходящему здесь. Словно ожидая еще чего-то от наших удивленных взглядов, он довольно долго хранил молчание, прежде чем продолжил свои объяснения.

— Дело в том, — пояснил он, — что так же, как и вы, барон Войцех Блок-Чижевски присвоил себе чужое имя, проявив при этом столько изобретательности, что практически невозможно было узнать, кем же он являлся на самом деле.

Он снова помолчал.

— Мы имеем, — наконец произнес он, говоря о себе во множественном числе, в чем было больше таинственного, чем величественного, — список по крайней мере семи имен и личностей, которые он присвоил на протяжении своей жизни: Шлей, Дрейер, и еще несколько, прежде чем стал называться бароном Блок-Чижевски. Я опасаюсь, что было бы очень трудным делом признать законным завещание, подписанное псевдонимом, согласно которому наследниками являются, с другой стороны, люди, так сказать, сомнительной аутентичности.

Выслушав такой приговор, мы, наследники барона, издали крик недовольства, что не сильно обеспокоило нашего собеседника. Кажется, Фрестер собрался выразить свое несогласие, но достаточно было одного жеста руки псевдо-Богарта, и он замолчал.

— Я еще не закончил, — сказал он с уверенностью укротителя львов. — Вам следует знать, что из всех личностей, под именем которых выступал барон, нас интересует только фигура Тадеуша Дрейера, сообщника Германа Геринга с начала Второй мировой войны.

Этими словами человек, замещающий душеприказчика, раскрыл наконец истинные причины нашей встречи. Можно с уверенностью сказать, что он или те, кто его послал, кем бы они ни были, считали барона одним из многочисленных военных преступников, которые, безнаказанно издеваясь над правосудием союзников, спокойно доживали свои дни, спрятавшись под чужими именами. Однако что общего было у нас с прошлым барона? Зачем тревожить покойника теперь, когда рука убийцы или вершителя правосудия опередила расследование, которое неутомимо вели Богарт и его сторонники? Такие же вопросы должны были бродить в тот момент в умах Фрестера и Коссини, хотя слова последнего, сказанные нашему импровизированному инквизитору, снова на несколько шагов опередили эти размышления.

— Меня мало волнует, был барон в прошлом убийцей или святым, — сказал художник, приближая над письменным столом свое лицо к Богарту, — так же как мне нет никакого дела до того, являетесь ли вы охотником за нацистами. Скажите нам прямо, дьявол побери, чего вы хотите от нас?

Богарт воспринял вопрос Коссини спокойно, так, будто бы слова художника были записаны в его роли. Сигарета по-прежнему неподвижно возвышалась над его губами, в то время как руки были скрыты под габардином.

— Думаю, маэстро, мы сможем понять друг друга, — колко произнес он, уставившись на художника.

Затем он сказал, что было бы просто преодолеть все юридические сложности вступления в наследство и даже удвоить завещанную сумму, если бы мы сделали любезность, передав ему как можно скорее определенное послание, которое направил нам барон за несколько недель до своей смерти.

Все три наследника, указанные в завещании, обменялись более или менее правдоподобными жестами удивления. Ни к чему было отрицать то, что некоторое время назад Блок-Чижевски разослал документ, который, по крайней мере в том, что получил я вместе с последними указаниями относительно шахматной партии, напоминал записи, сделанные по-польски для учебника шахматной игры. В тот момент я не мог с полной уверенностью утверждать, что у Коссини и Фрестера также были подобные рукописи, хотя обстоятельства, в которых мы находились, и резкие слова Богарта, казалось, доказывали это.

— Но это не более чем учебник шахматной игры… — поторопился я заявить до того, как мои товарищи могли совершить глупость, отрицая столь очевидную правду. На что Богарт, почти с сочувствием посмотрев на меня, отреагировал следующими словами:

— Это криптограмма, уважаемый. У нас имеются серьезные мотивы полагать, что в этом так называемом учебнике содержатся неопровержимые доказательства, которые позволят отправить на виселицу генерала Адольфа Эйхмана, которого мы арестовали в Буэнос-Айресе несколько недель назад.

Богарт сказал это так, будто бы сейчас он сам выпрашивал милости у невидимого судьи, со сладостью, настолько контрастировавшей с его первоначальным тоном, что в нас осталось еще меньше уверенности в намерениях говорившего. Действительно, доводы Богарта в определенной степени были убедительными. К тому же в сложившейся ситуации казалось естественным обменять связку пожелтевших листков на денежную сумму, которой хватило бы для того, чтобы существенно изменить наши жизни и при этом поспособствовать свершению правосудия над военным преступником. Однако унижение, испытанное каждым из нас в начале разговора, навязанного нам человеком, законность действий которого была сомнительна, должно было несколько видоизменить шкалу ценностей для каждого из нас. Последний доверительный поступок барона Блок-Чижевски, который продолжал казаться нам неспособным совершить даже малейшую ошибку, наполнил нас уверенным осознанием своего собственного достоинства и вызвал недоверие к словам Богарта. Казалось, старик скрупулезно отобрал нас для того, чтобы как можно лучше, именно благодаря нашим постоянным сменам имен, сохранить от слишком очевидных и подозрительных посягательств тайну, отравлявшую всю его жизнь.