Тень без имени - Игнасио Падилья

Начиная с этого момента у меня уже не оставалось сомнений, что естественный ход событий на стороне людей, подобных мне. Было воистину чудом, что Дрейер сумел вновь поднять голову после удара, который я только что нанес по его последней попытке очиститься от позора. Скрываясь теперь под именем Войцеха Блок-Чижевски, угасшего польского барона, Дрейер искал в Женеве своего укрытия, подобно раненому животному. Стараясь забыть о своем поражении, он искал спасение в шахматной игре, надеясь, что противник будет руководствоваться в этом состязании кодексом чести, которая отсутствовала в реальном мире. Для него война и жизнь закончились одновременно с провалом его планов по спасению евреев, и, полагаю, именно поэтому он не придал особого значения факту, что, когда в 1945 году русские захватили Берлин, имени Эйхмана не было среди обвиняемых на Нюрнбергском процессе. У Божественного провидения раньше была возможность остановить подлость, но оно дало ей свершиться, как если бы Эйхман являлся частью необходимого равновесия сил, на котором основана история людей. Тогда мало кого волновало то, что виновник стольких смертей спасся бегством. Дрейер должен был увидеть в этом непреложный закон действительности, и он не мог ничего сделать для изменения такого положения вещей.

Мне всегда казалось, что наблюдение за окончательным превращением Тадеуша Дрейера в развалину окажется столь приятным для наблюдения, что с этим удовольствием я смогу прожить долгие годы. Время, тем не менее, показало мне, что даже подобное развлечение может надоесть. Подобно тому, как мужчина в конце концов начинает презирать женщину, которой он желал и добивался в течение долгих лет, вид отбросов, в которые превратился Тадеуш Дрейер после нашего бегства, опротивел мне. Замкнувшийся в себе и постаревший, помешанный на шахматных партиях, которые он разыгрывал по почте, или тех, которые ежедневно публиковали брошюры, собираемые им с болезненной тщательностью, старик довел меня до той опасной черты, где презрение может превратиться в сострадание. Испуганный сложившейся ситуацией, грозившей вот-вот заставить меня совершить преступление по отношению к самому себе, то единственное, чего я не мог позволить себе, однажды утром, спустя всего года два после бегства, я покинул Женеву с твердым намерением никогда больше не видеть Дрейера. Я постарался отдалиться от него, подобно тому как человек отказывается от приятной вредной привычки, способной со временем привести к смерти.

Однако Провидение, как и в случае с моим братом, не намеревалось позволить мне так легко удалиться. Недели две спустя, когда было объявлено об аресте Адольфа Эйхмана в Аргентине, Дрейер в неурочное время позвонил мне с просьбой незамедлительно посетить его.

— Вы мой единственный друг, Голядкин, — объяснил он свою просьбу. — Я должен сообщить вам нечто очень важное относительно Эйхмана.

Я наделся услышать в его голосе ликование в связи с арестом Эйхмана, но голос был тревожным. Давным-давно, когда Дрейер безудержно предался разрушающей его шахматной мании, я начал бояться, что генерал без больших надежд на успех станет искать местонахождение Эйхмана, отслеживая отчеты о бесчисленных шахматных партиях, отдавшись полностью их поиску в газетах и брошюрах шахматных клубов, находившихся в самых невероятных местах мира. Тем не менее я никогда не мог поверить в то, что таким сомнительным способом Дрейер добьется успеха. «Ему наконец посчастливилось найти Эйхмана? Именно он сообщил о военном преступнике израильскому правосудию?» Но, судя по его срывавшемуся голосу, произошло вовсе не это. Телефонный звонок Дрейера указывал скорее на то, что он пришел в замешательство вследствие столкновения с малоприятной действительностью или вовсе потерял разум. «В принципе, — подумал я, — какое может иметь для меня значение, что у старика есть нечто, что он хочет сообщить мне об Адольфе Эйхмане?» Гораздо больше взволновала меня его уверенность в моей верности и, что еще хуже, слабое, но явное вздрагивание от радости, которое я ощутил в его голосе, услышав его слова о нашей дружбе. «Дрейер, — сказал я себе тогда с усилием человека, изгоняющего ужас из собственного разума, — может катиться в ад со своей виной, своей дружбой и своей старческой поэтичностью. Я покончу со всем этим еще до того, как евреи принесут ему утешение, казнив Эйхмана». Повесив телефонную трубку, я понял, что настал момент убить его, но не раньше, чем я исповедуюсь перед ним в своем предательстве. Если Дрейер считал меня своим единственным другом, то настало время избавить его от этого последнего убежища в нем поэзии и спугнуть тем самым тень добродетели, которая угрожала даже мне самому из какого-то уголка его сознания.

Смесь энтузиазма и тревоги наполнила мое тело и сопровождала меня накануне вечером на пути к дому Дрейера. Наконец-то тень моего брата должна исчезнуть из моей жизни, сопровождаемая моим чувством вины и моими кошмарами. Хотя такие реалии, как снег, небосвод и изгородь любого сада, могли снова вернуть меня к воспоминанию о нем и том украинском рассвете, когда я убил его. «Мой ад, — думал я, поднимаясь по лестнице и стараясь отогнать от себя тот острый запах пороха, — скоро закончится с исполнением моей миссии в этой жизни. После всего происшедшего я тоже заслуживаю немного отдыха в награду за столькие годы, отданные борьбе за уничтожение человеческого в Дрейере». Вскоре, тем не менее, я смог убедиться, что и в этом счастье мне было отказано. Мои глаза еще не привыкли к полумраку комнаты, когда я услышал, как закрылась с церковным скрипом входная дверь в дом, будто бы кто-то затаился на нижнем этаже в ожидании того, как я спущусь по лестнице, чтобы покинуть дом. Тогда я вошел в комнату и увидел тело Дрейера, свалившееся на шахматную доску, из которого вместе с кровью вытекли вся его правда и тоска — кто-то всадил ему пулю в затылок. Прядь седых волос закрывала глаза Дрейера, а правая рука была вытянута вперед, будто он стремился захватить с собой эхо выстрела, последний земной звук, как дань уважения умершему перед молчанием вечности.

IV. От имени к тени

Дэниэл Сэндерсон.

Лондон, 1989.

Полагаю, что существует множество способов завершить эту историю, однако убийство барона Блок-Чижевски не относится к их числу. Оно также не является основой того, о чем я хочу рассказать. Это совсем иное. Он был, несомненно, центральной, хотя не единственной и не первой фигурой, которая подверглась кривому воздействию жестокой линии судьбы. Его история, как у любого выдающегося человека, включает в себя истории жизни других, менее выдающихся людей. Примером тому может служить моя судьба. Этим я отнюдь не претендую на то, чтобы поставить себя в один ряд с бароном. Просто я полагаю, что наша собственная память является единственным доступным средством, к которому мы можем прибегнуть для восстановления прошлого. Поэтому я и принял решение рассказать о событиях, которые произошли в моей жизни, и о том, почему мне принадлежит сомнительная честь считаться одним из наследников старика. Мне очень не хотелось бы показаться неискушенным, рассказывая историю, которую, в этом я уверен, было бы куда предпочтительнее услышать в другом месте и из других уст.

Так как то, о чем я намереваюсь сообщить, тесно связано с тайнами барона, выходящими за рамки этого мира, у меня нет иного способа начать свое повествование, кроме как с рассказа о его завещании, найденном в пустой бутылке из-под португальского вина на следующий день после совершения преступления. Своим неподражаемым почерком монаха-кармелита Войцех Блок-Чижевски, отставной офицер польской армии, завещал переполненную древними монетами копилку своему ординарцу Аликошке Голядкину и передавал остальную часть своих небольших средств в Швейцарии в пользу одного из домов престарелых, расположенного в окрестностях Франкфурта. Далее в приписке, сделанной каллиграфическим почерком, старик сделал три дополнения к завещанию. Маэстро Ремиджио Коссини, сицилийскому художнику, Деману Фрестеру, фламандскому актеру, и мне, третьему и самому невезучему его партнеру по шахматной игре по переписке, он оставлял — каждому из нас — по немалой сумме денег, по сто тысяч швейцарских франков, которые мы могли получить только лично и только во время похоронной церемонии.

Спустя годы швейцарская пресса в своем стремлении пережить вновь это происшествие, из которого ей, по-видимому, не удалось извлечь большой выгоды, настаивала на юридической правомерности только первого завещания. В соответствии с ним барон передавал все свое состояние Голядкину, который стал инвалидом на войне и был ближайшим товарищем покойного на протяжении по крайней мере сорока лет. Как бы то ни было, подтверждение или оспаривание факта законности первого завещания, каким бы фальшивым оно ни казалось, не изменяет сущности моего рассказа. Теперь уже не важно, был ли Голядкин, привлеченный жаждой завладеть этим наследством, способен предать давнюю дружбу с бароном Войцехом Блок-Чижевски. В определенных случаях бывает недостаточно знать, кто совершил убийство, чтобы полностью понять причины, побудившие к этому, и раскрыть людей, стоящих за кровавым поступком. Должен предупредить, что история, которую я собираюсь рассказать, будет посвящена не барону и не Голядкину, а тем причинам, которые заставили их затеряться и увлечь других людей за собой в своем падении.