Избранные сочинения в пяти томах. Том 1 - Григорий Канович

Дед что-то шептал. Он, видно, прощался с бабушкой, просил у нее прощения за то, что вовремя не умер и не лег рядом, как ложился изо дня в день без малого пятьдесят лет. Старик конечно же ничего не сказал ей про богадельню, потому что бабушка и вовсе перестала бы его уважать – не место в богадельне мастеру, даже если он и часовщик.

– Поговорили? – спросил я.

– Поговорили, – сказал дед. – Она со мной согласна.

– В чем?

– Ты должен поступить к Пакельчику. – Дед похлопал меня по плечу и улыбнулся.

Над кладбищем ликовали птицы.

– Я хочу быть не часовщиком, а птицей, – сказал я.

– Ты, Даниил, сумасшедший. Первый сумасшедший в нашем роду, – беззлобно ответил дед.

– Почему бы Господу не превратить всех стариков в птиц? Зачем Он отнимает у вас глаза и уши? Будь я Господь Бог, я превратил бы тебя, дед, в голубя, например.

– В голубя? – Слова мои польстили старику. От удовольствия он даже крякнул.

– Жил бы ты, дед, на крыше синагоги или под куполом костела, летал бы над местечком и никогда не попал бы в богадельню.

– Разве клюв ястреба лучше богадельни?

– Ты же, дед, мастер. Ты бы увернулся от ястреба.

– Положим, ты Господь Бог. В какую же птицу ты превратил бы бабушку?

– Бабушку?

– Да, да, бабушку. – Дед торжествовал. Он застал меня врасплох. – В ворону? – И старик кощунственно захихикал.

– В гуся, – сказал я с обидой.

– Хо-хо-хо, – стонал дед. – Назавтра же ее отнесли бы к резнику…

– Перестань! – закричал я. – Как тебе не стыдно?!.. Диких гусей никто к резнику не носит… Дикие гуси живут не на земле, а на озерах… Я знаю…

– Ладно, ладно, пусть будет по-твоему, Господь Бог!..

Мы бродили с ним по кладбищу. Дед то и дело останавливался, переводил дух, щурился на надгробия и приговаривал:

– Боже милостивый! Сколько знакомых птиц здесь зарыто!

Меня распирала злость на деда. Ну что я такого сказал, чтобы так надо мной подтрунивать и хихикать? Разве я виноват, что я не Господь Бог? Хотя и Он, как я успел убедиться, тоже не такой уж всемогущий. Приводит в мир человека и уводит обратно, но пока Бог является за ним, человек мучается где-нибудь в парикмахерской, часовой мастерской или в богадельне, будто вовсе и не Бог его создал. Мне за мои неполные двенадцать лет Всевышний, можно сказать, ни разу не помог, если не считать того случая, когда я тонул. Но спас меня не Господь Бог, а Пранас. Бога тогда на реке не было. Бабушка, правда, со мной не согласилась и в первую же субботу поволокла меня в синагогу, чтобы воздать спасителю благодарственный молебен.

– Это он Пранаса прислал на реку, – уверяла она.

После молебна я побежал к Пранасу и спросил:

– Тебя Бог послал?

– Куда?

– На реку.

– Меня послала мамка. За водой, – ответил Пранас и вытаращился, как будто видел меня впервые.

Когда мы уже уходили с кладбища, в деревянные, подгнившие ворота въехала телега, груженная тяжелыми серыми камнями. На камнях сидел Иосиф и покрикивал на плюгавую лошаденку, увязшую передними ногами в щедрой весенней грязи.

– Но, проклятая! Но! – Одноногий слез с телеги, уперся руками в тощий зад лошаденки и сказал: – Обоих бы вас в богадельню.

– Откуда ты знаешь про богадельню? – уязвленно прошамкал дед и еще более ссутулился.

– Я все знаю, – буркнул Иосиф. – А ну-ка, Даниил, зайди-ка сзади и покажи моей уродине, на что ты способен.

Я зашел сзади, но показать его уродине, на что я способен, так и не смог. Телега была как бы запечена в грязь.

– Болтуны в общине сидят, – пожаловался дед. – Делать им нечего, вот и чешут языками.

– Ты слишком высокого мнения о себе, – сказал одноногий. – Теперь у всех на языке кое-кто другой.

– Кто же такой?

– Гитлер! Но, проклятая! Но!

– Гитлер? Гитлер? – Дед задумался. – Он случайно не из Укмярге?

– Он не из Укмярге, а из Берлина.

– Ну и что?

– Замечательный человек, – насмешливо продолжал могильщик. – Первый друг евреев.

– У кого он остановился? У Клингмана или у Пьянко?

– Да ты что, с луны свалился? Гитлер – головорез, собака, сволочь последняя, – возмутился одноногий.

– То первый друг евреев, то головорез и сволочь последняя… Вот и пойми тебя.

– Гитлер первый в Германии, – подсказал я деду.

В парикмахерской моего учителя господина Арона Дамского о Гитлере судачили все, начиная с Лейбеле Паровозника и кончая тишайшим аптекарем. Даже жена господина Дамского сухопарая Рохэ спускалась со второго этажа и ввязывалась в спор. Она уверяла, будто Гитлер подкидыш, незаконнорожденный сын еврейской актрисы – «вот только фамилию забыла» – и австрийского графа, отданный на воспитание к маляру, мужлану и забулдыге. Рохэ клялась и божилась, но никто, кроме меня, ей почему-то не верил. Особенно ополчался на нее тишайший господин аптекарь. Он как вьюн вертелся в кресле, негодующе мотал лысой головой и выплевывал вместе с мыльной пеной изо рта не совсем аптекарские выражения. Мой первый учитель господин Арон Дамский рассказывал не столько о Гитлере, сколько о его парикмахере – «между прочим, нашего с вами вероисповедания», – о том, как у него, у того иудея, дрожат руки, когда он берется за знаменитые на весь мир усики. Я слушал и никак не мог взять в толк, за что же самый главный вождь в Германии так не любит нашего брата, если мать у него еврейская актриса, а парикмахер – нашего вероисповедания.

– Но, проклятая! Но! Чтобы черти твои кишки зажарили! – бесился Иосиф, но кляча и не думала двигаться. Она смотрела своими большими глазами в небо, на облако, напоминавшее другую лошадь, и, видно, завидовала ей, неземной, не знающей, что такое весенняя распутица и брань одноногого человека.

– Сбрось один камень с телеги, – посоветовал дед.

– А кто его потом поднимет? Ты? – огрызнулся могильщик. – Пусть стоит, проклятая, пока солнце не пригреет и земля не подсохнет.

Одноногий пригласил нас к себе в избу.

В избе было голо и пусто. В углу стояла незастеленная кровать, жесткая и непомерно широкая, как плот на реке. Грубый дубовый стол был без скатерти. На нем одиноко чернела глубокая глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Рядом валялись какие-то кости, не то селедки, не то сушеной рыбы. Я вспомнил, как на том же столе лежала костлявая, завернутая в саван бабушка, как тихо и заученно молились десять стариков, не считая меня и деда, и как после заупокойной молитвы приказчик Гедалье желчно сказал: «Все мы на этот стол ляжем».

Я глядел на стол, на глиняную миску, но видел совсем другое. Я видел на столе и себя, и деда, и самого могильщика, и мне хотелось бежать отсюда на чистый весенний воздух, к реке, вздувшейся, как живот беременной Суламифи, дочери нашего местечкового лавочника.

– Чем же вас угостить? – Иосиф открыл шкаф и оглядел его содержимое. – Может, выпьем по маленькой?

– Выпьем, – сказал дед.

Иосиф поставил на стол бутылку.

– Я хочу быть пьяным, – сказал дед.

Ну и ну! Ничего подобного я от него не слышал. Дед презирал пьяниц, считал их последними людьми.

– Ты будешь пьяным, – пообещал Иосиф и налил старику стакан.

Дед выпил и сразу же захмелел.

– Я хочу быть голубем, – сказал он нетвердо.

– Ты и так голубь, – сказал могильщик.

– Нет, нет, – замахал руками дед. – Ты меня не понял… Я хочу жить на крыше синагоги и летать над местечком…

Иосиф сочувственно пожевал губами, уставился на деда, на его беззубый, обожженный непривычно крепким напитком рот, на поникшие плечи, с остервенением осушил стакан и спокойно сказал:

– Даниила я беру к себе.

– Я не собираюсь жить на кладбище, – сказал я и поежился.

– Всю жизнь человек живет на кладбище, малыш, – сказал одноногий. – Разве мир – не огромное кладбище? Разве дома – не надгробия?

– Не отдам Даниила, – воспротивился дед.

– В богадельню он с тобой не поедет, – гнул свое Иосиф.

– Я и сам туда не поеду, – процедил дед. – Никто меня не заставит. А Даниила я завтра же отведу к Пакельчику.

– Дерьмо твой Пакельчик! – выругался одноногий и обратился ко мне: – Я слышал, ты с самим Богом соперничаешь, людей и зверей из глины лепишь?

«Откуда он все знает?» – поразился я.

– У меня тут глины столько, сколько у нашего племени бед. На твой век хватит. Лепи себе на здоровье. А еще я тебя, малыш, научу высекать на камне старинные письмена, – уговаривал меня одноногий.

– Твои письмена – дерьмо, и глина, и камни, – пьяный дед едва ворочал языком. – Не отдам я тебе Даниила. Ни за какие сокрови…

Старик не договорил, уронил голову на стол, где стояла глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Гладкая и тусклая дедова голова сама походила на прилежно очищенную картофелину со вздрагивающими голубоватыми прожилками.

Через неделю деда увезли. Старик, не желавший и слышать о богадельне, вдруг согласился. По правде говоря, я не сразу раскусил его хитрость. Когда председатель общины, владелец бензоколонки Эфраим Клингман, принес ему билет на поезд и объяснил, как туда добраться, дед сказал: