Избранные сочинения в пяти томах. Том 1 - Григорий Канович

– Спроси у старух, чего они ждут? – сказала бабушка.

Я спросил.

– Они ждут того же, – перевел я ей.

…Сперва щеголеватый военный принял бабушкиных соседок, затем уже нас.

– Я вас слушаю, – сказал он.

В комнате на стене висел герб, посреди стоял стол, заваленный бумагами, а под столом сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.

Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.

– О, твой отец старожил! – воскликнул щеголь. – Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.

– Он ищет камеру отца, – сказал я бабушке.

– Ты прекрасно говоришь по-литовски, – похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.

– Спасибо, господин офицер.

– Не стоит благодарности. Очень сожалею, – продолжал он, – но детям свидания запрещены.

– Что он сказал? – дернула меня за рукав бабушка.

Я подавленно молчал.

– Что-нибудь неприятное? – не унималась старуха. – Он болен? Умер?

– Нет, нет, – ответил я, уставясь в голенище офицерского сапога: по нему текли слезы.

– Что ты, мерзавец, плачешь? – разъярилась бабушка. – Что он тебе такое сказал?..

– Так, так, – перебил щеголь. – Саул Клейнас.

– Клейнас, Клейнас, – заулыбалась бабушка.

– Его в нашей тюрьме нет.

– Как это нет? – сообразила бабушка. – Его выпустили?

– Нет, – сказал он. – Ему добавили три года за попытку к бегству и перевели в другое место заключения.

Но бабушка уже его не слушала. Она сникла, достала из кармана салопа пузырек с каплями, показала рукой на стакан, сверкавший на столе и, когда военный протянул его, капнула туда лекарство и выпила.

– А то другое место далеко отсюда?

– В другом конце Литвы, – ответил щеголь.

– Туда уж я не поеду. Мне пора собираться в другую дорогу.

– Очень сожалею, но ничем не могу помочь. – Военный щелкнул каблуками.

Бабушка еле плелась обратно.

– Вот так, Даниил, живешь, надеешься, и вдруг снисходит такая ясность…

Смеркалось. С реки тянуло прохладой.

– Ты не знаешь, Даниил, зачем я столько прожила на белом свете?

– Не знаю, бабушка.

– Неужто для того, чтобы ощипать еще десяток гусей?

– Не для того, – утешил я ее.

– А для чего? – спросила она. – Может, Он, – бабушка возвела очи к небу, – мне ответит?

Но Господь Бог, как и я, молчал.

– Бабушка! Мы прошли то место, где гусь спрятан, – наконец заговорил я.

– Он улетел, – сказала старуха.

– Протухший гусь? Улетел? – Я не узнавал свою бабушку.

– Улетел, Даниил… И я скоро улечу, – она взмахнула руками, как будто и впрямь приготовилась взмыть в воздух.

Бабушка слегла, как только мы вернулись в местечко. Дед по ее просьбе, обжигаясь, поставил ей банки, но они не помогли.

– Я позову Иохельсона, – сказал дед.

– Не надо.

– Доктор пропишет лекарство, и тебе станет легче.

– Ты, – бабушка притронулась к рукаву деда, – не к Иохельсону, а на базар сходи.

– На базар? – вытаращил глаза старик.

– Купи трех гусей. Только смотри не переплати. А ты, – она прикоснулась высохшими пальцами к моей рубахе, – беги к господину лавочнику и скажи, что перина будет готова в срок.

– А с кем же ты останешься? – спросил дед.

– С Богом. У меня к нему есть несколько вопросов. – Бабушка тяжело дышала. Пот струился по ее морщинистому лбу, и мне казалось, что это плачут ее мысли. – Идите! Идите! – гнала она меня и деда. – Не бойтесь, я до вашего прихода не помру.

Дед сбегал на базар и принес трех жирных гусей, а я передал господину лавочнику добрую весть о перине.

– Разве это гуси! – проворчала бабушка. – Облапошили дурака. Всю жизнь тебя обманывают.

Дед слушал и не смел перебивать.

– Даниил! Садитесь и приступайте!..

– Ощипывать живых гусей! – ужаснулся дед.

– Как? – возмутилась бабушка. – Ты не был еще у резника? Что же ты себе думаешь, лентяй ты этакий!

Дед схватил гусей и помчался к резнику. В дверях он чуть не сбил с ног парикмахера господина Дамского…

– Приболели в дороге? – пропел господин Дамский.

– Сквозняком в тюрьме прохватило, – сказала бабушка.

– Как вас встретил Саул?

– Прекрасно. Упал на грудь. Просил прощения.

– Поумнел в тюрьме, – ответил Дамский.

– И еще просил, чтобы вы про моего внука и его мизинец не забыли.

– Бабушка! – не вытерпел я.

– Достань, Даниил, из комода бритву для господина Дамского. Она бреет, как смерть.

Я открыл комод, достал оттуда подарок американского дядюшки и бережно подал парикмахеру.

– Поправляйтесь, – сказал Дамский.

– Приходите на похороны, – сказала бабушка.

– Да Бог с вами! – пристыдил ее мой будущий учитель.

– Я хочу, чтоб на моих похоронах собрались самые близкие люди и чтоб кто-нибудь пришел с гусем под мышкой.

– С гусем под мышкой? – У господина Дамского поползли, как червяки, вверх подкрашенные брови.

– Пусть гусь скосит глаз в яму и простит меня, злодейку… Приходите!

Парикмахер поклонился и вышел. Бабушка закрыла глаза, и я подумал, что больше она их никогда не откроет. Я подошел на цыпочках и ущипнул ее.

– Ты что делаешь, негодник? – напустилась на меня бабушка. – Человек умирает, а он щиплется…

Скрипнула дверь, и в комнату вошел могильщик с мешком в руке. Из мешка доносилось жалобное мяуканье.

– Я принес кошку, – сказал одноногий.

Кошка выскочила из мешка, огляделась и прыгнула на кровать к бабушке.

Старуха погладила кошку и сказала:

– Ты обещал отблагодарить меня, черт полосатый?

Иосиф промолчал.

– Я как-никак твоя бывшая невеста. Где же ты меня, Иосиф, похоронишь?

– Да ты всех нас переживешь, – пробормотал одноногий.

– Послушай! – сказала бабушка. – Похорони меня где-нибудь на пригорке. Там земля мягкая и теплая, как перина. И еще оттуда виден базар.

Бабушка, видать, бредила. О каком базаре она говорит? Разве она из-под земли его увидит?

– Хорошо, – сказал могильщик. – На пригорке так на пригорке.

– И глубоко меня не зарывай. Я и на том свете хотела бы услышать, почем в местечке пух и рыба.

– Хорошо, – сказал могильщик. – Отдыхай.

Неслышно вошел дед с прирезанными гусями.

– Господин резник тебе кланяется, – сказал он.

– Спасибо. Не теряйте времени, принимайтесь за работу. Мой бывший жених вам поможет. Поможешь, Иосиф? – обратилась она к могильщику.

– Не беспокойтесь, сейчас мы их ощиплем, – сказал одноногий.

Мы сидели и втроем щипали белых гусей. По комнате носился легкий, как первый снег, пух. Он падал на пожелтевшее лицо бабушки, но она его не смахивала.

– Это я ломала стенные часы, – вдруг произнесла она и шевельнула опущенными ресницами. – Прости, если можешь.

– Ну и что? – сказал дед. – Можешь их ломать сколько заблагорассудится.

– Я тебя не любила, – почти шепотом произнесла старуха.

– Ну и что? – как заведенный повторял дед. – Мало ли кто кого не любит.

Комнату заметало пухом. В белоснежной дымке были и лица, и мысли, и тишина, какая бывает зимним утром на речке или на лесной опушке.

Кошка сидела на кровати и от скуки играла тесемкой длинной бабушкиной сорочки.

– Брысь, – сказал дед.

– Брысь, – сказал могильщик.

– Брысь, – сказал я.

Только бабушка ничего не сказала.

Ее похоронили, как она и просила, на пригорке. Там и впрямь земля была мягкая и теплая, как перина. Оттуда видна была колокольня костела и наш дом, старый и опустевший, как заброшенное гнездо аиста.

Мы молча возвращались домой: я, дед и мой будущий учитель господин Дамский.

– С завтрашнего дня займемся твоим мизинцем, – сказал парикмахер.

Казалось, ничего не произошло, все осталось как было.

Я шел и думал: неужели ни жизнь человека, ни его смерть ничего не могут изменить на свете? Неужели?

Моего первого учителя, парикмахера Арона Дамского, побывавшего когда-то в далеком и, как он уверял, большом городе Париже, разбил паралич. Стоял человек перед зеркалом, стриг дремучую бороду владельца местечковой бензоколонки Эфраима Клингмана и вдруг среди бела дня, ни с того ни с сего, выронил из старых рук машинку, искривил рот со вставными заграничными зубами и рухнул на пол, словно всю жизнь не на ногах стоял, а на деревянных ходулях.

Так на белом свете сразу стало двумя брадобреями меньше, хотя, по правде сказать, я не то что бритву – помазок в руке не держал. С утра до вечера я околачивался в парикмахерской, подносил господину Дамскому теплую воду в оловянной мыльнице, подметал чужие волосы и тяжелой мокрой тряпкой, привязанной к палке, весело бил бессовестных мух, жужжавших над ухом всякие непристойности и гадивших на зеркала и обои.

Господин Дамский лежал посреди своей парикмахерской, и в двух огромных, потемневших от времени зеркалах тускло отражалось его окаменевшее тело в белоснежном, как саван, халате.

– Хозяин! Хозяин! – бросился к нему Лейбеле Паровозник, старший подмастерье (я был младшим!), только в прошлом году переставший бить мокрой тряпкой мух и подметать чужие волосы. – Вам плохо?