Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

сам Мишель был опять у профессоров. Они все укоряют его за то, что он не занимался так, как следовало и как мог по своим способностям. Но теперь они по крайней мере несколько смягчены учтивостью моего товарища.

Итак, сегодня ничего решительного по этому делу не последовало. Между тем на послезавтра назначено собрание университетского совета, значит, завтра надо пустить в ход все средства: после собрания совета уже будет поздно.

11 февраля 1828 года

Сегодня попечитель говорил мне о деле Михайлова уже совсем другим тоном, чем сначала. Доброе расположение его вдруг точно исчезло.

— Все профессора, — сказал он мне, — против него. Они говорят, что он на лекциях был невнимателен, читал романы и «Северную пчелу», вместо того чтобы слушать, и на экзаменах не обнаружил твердого знания в науках. Скажи, что же мне делать?

Минута была решительная, и я истощил все мое красноречие, чтобы склонить Константина Матвеевича к тому, чтобы он поговорил за Михайлова с деканом факультета, от которого главным образом все зависело. Попечитель, наконец, обещался сегодня еще повидаться с ректором и деканом. Слава Богу, еще есть надежда!

12 февраля 1828 года

Сейчас имел разговор с попечителем, который сильно огорчил меня. Он утвердился во мнении, которое я ему внушил о Михайлове, но зато сказал:

— Университет хочет в нынешнем году произвести слишком много кандидатов, и потому ваш факультет должен ограничиться двумя: тобою и Михайловым. Прочие должны довольствовать степенью студента.

«Итак, — подумал я, — бедные мои Армстронг и Дель, на вас должен пасть жребий, по справедливости заслуженный Михайловым!» Я старался по возможности доказать Константину Матвеевичу, что несправедливо обидеть в нынешнем году тех, которые в прошлом или будущем, несомненно, получили бы отличие, право на которое признано за нами всеми профессорами. Он молчал. Не знаю, убедил ли я его; в противном случае буду оплакивать свое рвение относительно Михайлова.

Михайлов объявил мне, что декан стал ласковее к нему, попечитель тоже подал надежду, но дело пока остается нерешенным: собрание университетского совета сегодня не могло состояться, потому что почти все члены филолого-исторического факультета больны. Опять надо ждать неделю, а может быть, и больше. Это и мне лично неудобно. Я не могу явиться к князю А. Н. Голицыну, пока не получу официально своей степени кандидата. Да и дела мои по службе тоже от того терпят.

14 февраля 1828 года

Наконец сегодня состоялось собрание университета и молебствие, как всегда бывает при начале нового курса. Но нам еще не объявили наших ученых степеней.

Закон, в прошедшем году изданный, о недопущении на службу разночинцев, начинает уже оказывать свое действие — и на этот раз благодетельное. Нынешний год в университете было втрое больше слушателей, чем в предыдущем.

Вечером я слушал лекцию у Галича. От него поехал к Ростовцеву, а с ним вместе к родственнику его, С. С. Уварову. В доме последнего я буду читать трем молодым людям русскую словесность и получать по 10 рублей за билет [т. е. за одно посещение или занятие]. Какая разница с моим острогожским учительством: там я получал по десяти рублей в месяц за ученика, занимаясь с ним по пяти часов в день.

Я экзаменовал моих будущих учеников. Они едва знают русскую грамматику, хотя меньшему из них уже пятнадцать лет. Зато они превосходно изучили французский, немецкий и английский языки.

15 февраля 1828 года

Сегодня в университете торжественно объявили всем кончившим курс студентам их ученые степени. По нашему факультету следующие произведены в кандидаты: из казеннокоштных Крупский и Чивилев; из своекоштных: Армстронг, Дель, Зенкович, Михайлов и я. Михайлов с восторгом бросился тут же ко мне на шею.

Затем мы все пошли благодарить нашего почтенного, любимого попечителя. Он принял нас ласково и просил поддерживать честь университета там, где будем служить.

Итак, слава Богу, никто не остался обижен!

17 февраля 1828 года

Серафима Ивановна Штерич очень заботится с некоторого времени о моих удовольствиях. Она не пропускает случая, когда может сделать меня участником концерта или какого-нибудь зрелища. Вчера она хотела взять меня с собою, но меня не было дома. Зато сегодня она отдала в мое распоряжение два билета в концерт девицы Гедике. Я один отвез Поленову, и мы вместе отправились в филармоническую залу.

Слушателей было довольно. Между ними встретил я Булгарина, который, будучи обязан завтра дать публике отчет о сем концерте, зорко во все вглядывался в зале: прислушивался к шепоту посетителей, наблюдал за их лицами, одеждой; следил за каждым движением смычка, за каждым прикосновением пальчиков артистки к фортепиано — одним словом, собирал материал для своей «Пчелы», которая на следующий день поднесет одним мед, а другим горечь.

Он подошел ко мне и спросил:

— Напечатано ваше сочинение?

— Давно, — отвечал я, — за что усердно вас благодарю.

— Вперед прошу распоряжаться самим в моей типографии как угодно. Там исполнят все, что вы прикажете.

Я поблагодарил за сию литературную учтивость, и мы разошлись.

Концерт был хорош. Девица Гедике превосходно играла на фортепиано. Но девица Гебгардт довольно слабо пела. Г-н Сусман с необыкновенным искусством проиграл на флейте претрудные вариации, но в вариациях этих все достоинство их в трудности. Я искал в них чувства и поэзии, а нашел метафизику, которую надо слушать умом, а не сердцем. Ныне прорывается странный вкус в музыке, особенно среди любителей: отличным артистом почитается тот, кто умеет быстро и отчетливо передавать массу самых запутанных, многосложных тонов. Конечно, это достоинство, но не единственное же в музыке. Это один механизм, одна форма сего божественного искусства, которое само по себе есть не иное что, как выражение идеальной жизни чувством, так как поэзия в тесном смысле есть выражение оной чувством и понятием.

18 февраля 1828 года

Был в Музыкальной академии на репетиции. Моцартова «Турецкая увертюра» прекрасна; она и исполнена была превосходно. Девица Ассиер пела сегодня восхитительно. Евсеев, один из тенористов придворной певческой капеллы, тоже привел всех в восторг. Весь концерт шел как нельзя лучше.

Слушал метафизическую лекцию у Галича. Говорено было о происхождении вещей. Конечно, и у Шеллинга в этом отношении гипотезы, по крайней мере там, где он изъясняет процессы и постепенности сотворения. Тем не менее никто из предшествующих философов, может быть, кроме одного Платона, не обнял так хорошо общего единого начала жизни и отношений к ней всех конечных вещей.

24 февраля 1828 года

Сегодня в девятом часу утра имел я следующий разговор с моим благодетелем, бывшим министром народного просвещения, князем Александром Николаевичем Голицыным.

Объявив ему,