Капитан Трафальгар. Наследник Робинзона. Радамехский карлик. - Андре Лори

— Мы оставим вас на минуту одних, — сказала нам настоятельница, — и потому прошу вас извинить нас. Мы постараемся не задержать вас долго, надо только, чтобы Розетта простилась со своими подругами, а мы успели уложить ее чемодан… Будьте добры подождать нас вот в этой галерее.

Затем настоятельница с Розеттой удалились, а мы, пользуясь предложением, вышли в галерею, высокие итальянские окна которой выходили в тенистый монастырский сад. Все они были открыты настежь: в данный момент воспитанницы гуляли в саду. Их было около сотни самых разнообразных возрастов; они были разделены на три отделения, и участки сада, отведенные для прогулок каждого отделения, были разгорожены тонкими решетками, по которым ползли вверх вьющиеся растения. Некоторые из учениц с большим усердием занимались поливкой цветов, поправляли и подвязывали их, срывая вялые, выражая радость при виде только что распустившихся. Другие, более взрослые, разгуливали по аллеям отдельными группами, по три-четыре вместе, или сидели на скамейках, оживленно беседуя между собой. Десять или двенадцать девиц, которые, судя по голубой ленте с большим серебряным крестом, отличавшими их от остальных подруг, сумели заслужить чем-нибудь эту особую награду в течение недели, внимательно осматривали ручки, прическу и наряд маленьких воспитанниц, вверенных их присмотру, с заботливостью настоящих молодых мамаш.

Вскоре вышли в сад и настоятельница с Розеттой Корбиак, которая успела уже накинуть свою пелерину и надеть шляпу. Все воспитанницы сбежались, чтобы услышать то, что им хотела сообщить настоятельница. Судя по тому взрыву сожаления, множеству слез и поцелуев, которыми осыпали со всех сторон Розетту ее подруги, было ясно, насколько она была любима всеми в этих стенах.

— Да, она — настоящая дочь своего отца, дочь Жана Корбиака! — прошептал мой отец, внимательно следивший за всей этой сценой прощания в саду. — Как и он, она умеет привлекать к себе все сердца. Дай Бог, чтобы она и во всем остальном походила на него!

— Ах, отец! Как можешь ты сомневаться в этом! — воскликнул я.

— А смею вас спросить, сын мой, что именно дает тебе такую полную уверенность, что эта девушка должна обладать всеми редкими качествами ее отца? — обратился отец с едва заметной иронией.

— О, я готов поручиться, что она настолько же умна, честна, степенна и благоразумна, насколько прекрасна и добра! — с жаром отвечал я, невольно краснея под пытливым взором отца.

— Вот оно, увлечение молодости! — лукаво воскликнул отец. — Молодости и красоте без затруднения приписываются все добродетели совершенства, ну, а потом приходится постепенно сбавлять их! Но в данном случае, признаюсь, и я склонен думать, что в чертах этого лица, столь поразительно похожего на лицо Жана Корбиака, можно прочесть все душевные качества, какими отличался он!

Сказав это, отец снова впал в грустное раздумье, а я уже в десятый раз спрашивал себя, чем должен быть этот герой, внушавший всем, кто его знал, такое чувство восхищения, восторга и любви. Я положительно сгорал от нетерпения поскорее увидеть его. Как грустно было думать, что такой человек доживает свои последние дни!… Но, быть может, присутствие его прекрасных детей возвратит ему жизнь и силы! Без сомнения, такая девушка, как эта Розетта, была создана именно для того, чтобы совершать чудеса! И в глубине своего сердца я уже поклялся быть ее рыцарем, защитником, хранителем и поклонником.

Между тем прощание и сборы были окончены, и настоятельница в сопровождении Розетты Корбиак вернулась в маленькую гостиную, выходившую в галерею, где мы ожидали их.

— Капитан, — сказала она взволнованным и растроганным голосом, — передаю вам с рук на руки нашу возлюбленную дочь! Она увезет с собою сожаления и привязанность всех, скажите это ее отцу!

Розетта молча кинулась в объятия настоятельницы и тихо плакала на ее груди. Спустя немного она выпрямилась и, обратив к нам свое кроткое, опечаленное и еще мокрое от слез личико, проговорила: «Я готова ехать, если желаете!»

Простившись с настоятельницей, мы молча вышли из монастыря и, очутившись за оградой, тотчас же свернули налево по направлению улицы Дофина. Неподалеку от предместья Сент-Жан, к немалому нашему удивлению, мы вдруг увидели Клерсину с маленьким Флоримоном, идущих к нам навстречу.

— Я полагала, будет лучше выйти встретить вас сюда, вместо того, чтобы ожидать вас у себя дома! — сказала она, как только успела расцеловать свою ненаглядную Розетту. — Мне показалось что-то не совсем ладное… что-то подозрительное… один мулат, по имени

Вик-Любен, состоящий полицейским надзирателем здесь, в Орлеане, сегодня с раннего утра все бродит вокруг моего дома, стараясь высмотреть, что у меня делается…

— Так вот я и решила, что он не увидит вас, и, оставив старого Купидона сторожить дом, с заднего крыльца, через огороды, вышла с Флоримоном к вам навстречу.

— Да, вы прекрасно сделали, Клерсина! — с живостью воскликнул мой отец, пожимая руку этой славной, предусмотрительной женщины. — Это тем более разумно, что вчера вечером, возвращаясь от вас, мы имели несчастье встретить этого самого Вика-Любена, и я имею основание полагать, что он узнал меня.

— Ну, это человек совсем не стоящий! — презрительно отвечала Клерсина, — разве он может повредить вам в чем-нибудь?

— О, нет, этого я не думаю, — проговорил отец, — но все же будет гораздо лучше, если он ничего не будет знать о наших делах, лучше для него самого, если не для нас… Во всяком случае, я полагаю, что теперь будет самое лучшее, если мы направимся прямо в гостиницу «Золотой Лев».

— А я-то такой славный завтрак приготовила для моей Розетты! — вздохнула Клерсина.

Между тем Флоримон кинулся на шею сестре, которая нежно расцеловала мальчика, и представила его нам по всем правилам этикета. Четыре звонких поцелуя в румяные щеки мальчика завершили эту торжественную церемонию. Это был прелестнейший, веселый, добродушный и ласковый мальчик, какого мне когда-либо случалось видеть. Не успели мы еще дойти до набережной, как были уже с ним лучшими друзьями.

Сворачивая с улицы Дофина, мы вдруг увидели перед собой знакомый силуэт. Это был шевалье Зопир де ла Коломб!

Он до того был поражен при виде нас, что в первую минуту не в силах был произнести ни слова, но тотчас же, придя в себя, затараторил с удвоенным усердием.

— Как! Жордас… то есть нет, господин Парион, хотел я сказать, вас ли я вижу? Когда же это вы успели сюда вернуться? — воскликнул он, заключая нас по очереди в свои объятия, но не выпуская при этом из рук ни своей кожаной сумки, ни ленточки, на которой он водил за собой кошку. — О, не можете представить, как я был огорчен вашим внезапным отъездом. У меня даже сделалась от этого желтуха, когда госпожа Верде сообщила мне поутру об этом. Каково было мне узнать, что вы уехали ночью, не простившись со мной, да еще, на беду, рассерженные на меня! О, это было мне так горько, что вам даже сказать не могу. Что вы сердились на меня, я это знаю, не пробуйте этого отрицать, но только, право, я не знаю, за что?…