А потом пошел снег… (сборник) - Анатолий Малкин

– Естественно.

– И после этого, уводя мою жену, продолжая все делать скрытно, исподтишка, он, по-твоему, хороший человек?

– Я его попросила с тобой не общаться.

– И он с удовольствием согласился?

– Я запретила.

– Молодой и уже подленький…

– Не трогай его, не смей!

– А ты не подлая? Ты не предатель? Ты, за моей спиной вводя его в мой дом…

– Прекрати, прошу тебя, прекрати.

Как бывает в плохих фильмах, сразу после этих слов за воротами раздался автомобильный гудок. Ирка бросилась к домофону, нажала кнопку, и на маленьком экране появилось чуть размытое изображение мужского лица с бородкой.

Потрескивающий динамик произнес:

– Я здесь, Ирина Ивановна, жду.

Он было рванулся к домофону, но жена схватила его за рукав.

– Я тебя прошу, умоляю, Игорь, хочешь, на колени встану? Он здесь ни при чем, это просто водитель его. Что я, дура, что ли, чтобы организовывать вашу встречу? И зачем это мне? Не позорь меня.

Он вырвался, бросился к воротам, сжимая в руках каминную кочергу – когда успел ухватить? И только около калитки под дождем он очнулся.

«А собственно, зачем и что я хочу сделать? Морду ему набить? Застыдить? Обругать? И что? Какая жизнь тебя ожидает потом? Повторение пройденного, только в качестве постоянной половой тряпки?»

Ирка подбежала к воротам, молча постояла рядом, переводя дыхание, – была уже полностью одета и с дорожной сумкой в руках. Он отошел в сторону, она подняла голову, подставляя лицо под дождь. А потом посмотрела на него, как ему показалось, с горечью и сожалением.

Когда затих звук мотора и стал слышен шелест падающего на землю дождя, он, вымокший до нитки, побрел в дом.

Быстро смеркалось.

Он походил бесцельно по комнатам, пока не встретился с глазами шоколадного Ленина. Какой-то хохмач подарил ему это чудо на день рождения, и с тех пор вождь торчал на полке – рука на него не поднималась, – но сегодня, видимо, настал и его час.

Шоколад оказался белым, который он не любил. Вяло погрыз отколовшийся кусок, с усмешкой отметив, что это была какая-то часть от головы.

«Может, поумнею – вождь все-таки».

Потом затопил камин и сидел, глядя на отблески пламени, не включая света, долго, пока не прикончил бутылку виски.

Утром нашел себя на ковре рядом с камином и с дикой сухостью во рту.

Потратив следующий день на несколько агентов по недвижимости, он въехал в унылую съемную квартиру неподалеку от работы – все-таки гонять на дачу туда и обратно круглую неделю ему было уже трудновато, – от водителя он отказался, не мог вынести его сочувственного взгляда и попыток демонстрации мужской солидарности.

Ирину он видел часто. Два здания компании были соединены стеклянными мостиками переходов – любимое место для курильщиков, но когда начальство бросило курить, всю несчастную толпу выгнали вниз, в открытый двор, что, как ни странно, совсем не сократило количество дымящих, а мостики стали любимым местом встреч молодых гениев и их поклонниц.

Ирина появлялась на работе каждый день в новых платьях и прическах, изящная фигурка ее прямо летала по переходам, сопровождаемая группками оживленных женщин.

Она была весела, светилась счастьем – можно было так сказать, если бы не некоторое напряжение и какое-то актерство в движениях и позах, которые он, как опытный продюсер, читал и которые оставляли ему пространство для мыслей о будущем.

Сказать, что он совсем махнул рукой на прошлое, было бы неправильно – он по привычке выбирал дорогу так, чтобы проехать мимо своего теперь недоступного дома, и, притормаживая, заглядывал в окна, словно все еще чего-то дожидаясь.

Однажды, увидев, как она выпорхнула из дверей подъезда в какой-то глухо затонированный «Ровер», он машинально поехал следом, удержался, как говорят в детективах, на хвосте, доехал до ресторана на Чистых, где, несмотря на яростные сигналы машин, скопившихся за ним, припарковался около входа, но потом стало так противно и погано на душе, что умчался оттуда как ошпаренный и больше никогда себе ничего подобного не позволял.

Эти два месяца до Нового года были наполнены такой смесью неправдоподобных событий, что он чувствовал себя если не персонажем, то уж точно каким-то актером театра абсурда – драматургию он сдавал в своем первом институте как главный предмет, поэтому знал ее хорошо и классифицировал все, что с ним и вокруг него творилось, верно.

Николай, возвращаясь из своей поездки в Литву, позвонил ему сразу, как только пересек границу, терпеливо выслушал его захлебывающийся подробностями рассказ, высказал несколько точных, уверенных суждений и предложил созвониться ближе к вечеру, когда он будет в Москве – связь и вправду была чудовищная, со свистом и какими-то хрюканьями, словно рядом с Колей паслось стадо свиней.

Они попрощались, и через пять минут его подключили к другому источнику – на телефоне появилась фотография Зяблика. Она вернулась от туркменов и жаждала новостей. Он и ей пересказывал все то же самое, что и Коле, подстегиваемый ее обычными «Ну? Так… Ага… Все?», и чувствовал себя как в школе у доски на уроке психологии – ему это вдруг стало неприятно.

Он быстро закруглился, рассказал о своей новой берлоге, продиктовал адрес и начал объяснять, как добираться, но Зяблик его высмеяла – она считала себя закоренелой москвичкой и не любила, когда ее учили городской географии.

В последнее время у него вошло в привычку от работы до съемной квартиры добираться пешком. Он даже полюбил эти пешие прогулки по старой Москве и, разглядывая дома, мимо которых проносился раньше в машине, чувствовал острое сожаление по ушедшей безвозвратно жизни с неспешным ее ритмом и вниманием к малейшим деталям, которые эту жизнь так украшали.

Он отмечал, как изменились лица людей на улицах, которые хотя и старались подделывать себя под бывалых жителей столицы, но бесхитростность, сквозившая в их поведении, сразу же и беспощадно выдавала закоренелых провинциалов.

«А при Советах разве не наехало сюда крестьян, рабфаковцев всяких, и что? И откуда в нас такая фанаберия?»

За этими ленивыми размышлениями добрел он до старого кирпичного дома, где теперь квартировал, повернул во двор и уткнулся в гору дынь и зелени, возле которых его поджидала Зяблик в огромной туркменской шапке.

И вдруг он понял, что соскучился по этому взбалмошному созданию, которое, тут же напялив шапку на него, прыгало вокруг, обнимая и целуя, правда, по-быстрому, все время оглядываясь по сторонам.

Пока они тащили сумки и ее огромный чемодан наверх, она успела рассказать о том, как жила в гостинице, по потолку которой бегали ящерицы с неподвижными глазами, замирая над ней и рассматривая так откровенно, что она стыдилась при них раздеваться, а еще там гуляли огромные сороконожки, жутко ядовитые, она боялась, что упадут на нее, и спала под зонтиком для съемок. Болтала, раздеваясь, чтобы залезть в душ, не стесняясь, показывала себя со всех сторон, обожженную солнцем Средней Азии, – загар ей шел, как, впрочем, и не загар тоже, – и все рассказывала о странной стране, в которой кругом портреты вождя, описывала золотые статуи на гигантских площадях без машин и людей, говорила об очень красивых лицах женщин и мужчинах с потрясающими худощавыми фигурами – тут она, обнаженная, сделала балетное па и, выразительно посмотрев на его живот, ушла в ванную.

Сквозь шум воды через открытую дверь беспрерывно доносился ее голос – она тараторила о скакунах и верблюдах, на которых взобралась первый раз в жизни, о городе в пустыне, о жаре, а он, так и не сняв туркменскую папаху, сидел, прислонившись к косяку двери ванной, и думал, что чувство его к ней сейчас совсем не похоже на то, что он испытывал в прошлой жизни, когда они встречались раз в неделю, по маленьким московским гостиничкам.

Секса с ней он хотел всегда, но голод этот не был главным сегодня. Сейчас он мечтал, чтобы она была рядом долго, не исчезая, чтобы, обнимая ее и прижимая к себе, продлить это теплое с ней соединение, мечтал и пугался собственных мыслей.

«Вот дурак, хочешь из огня да в полымя, урод семейный…»

И тосковал уже заранее, предчувствуя невозможность того, чтобы так было, и горюя над обязательной потерей, которая могла бы и не случиться, если бы он понял, как Зяблик дорога ему, тогда, раньше, и не свел бы их отношения только к коротким встречам, только к сексу, не использовал бы ее привязанность к нему, как настоящий барин, который не может переступить через правила собственной жизни.

Потом она мокрая выскочила из ванной – никогда не вытиралась, просто заворачивалась в полотенце и позволяла ему выпивать поблескивающие капельки с плеч и рук поцелуями. Они сидели на кухне, хохоча над разными незнакомыми словечками, пили чай по-туркменски перед портретом великого руководителя, открытку с изображением которого она водрузила на кухонную полку.