Язычник - Александр Кузнецов-Тулянин

А может быть, пронзительное чувство пришло к Бессонову из удачного стечения мелких примет. Утром, оторвав голову от подушки, он, по обыкновению, проводил взглядом Витька, который вставал с постели сразу в отличие от старичков, долго потягивавшихся. Витек в трусах, босиком прошлепал по твердому земляному полу во вторую половину барака и в кандейке загремел крышками, заглядывая в кастрюли. Но дверь отворилась, просунулась голова Валеры, прогнусавила:

- Витек, щас будет чифан, голодным не оставлю...

Бессонов улыбнулся - он давно решил: если день начнется иначе, если Витек не подойдет к плите или кто другой опередит его, то от предстоящего дня удачи не жди. Бессонов сам себе случайно придумал эту примету, как и кучу других. Они досаждали обязательностью и нелепостью. Но он не думал с ними бороться, зная, что, нагрузившись бессмысленной чепухой, на рыбалке живется вернее. Да просто и нельзя было сказать: я ни во что не верю. Если так сказать днем, вечером уже забудешь об атеизме и приметишь в одном углу возню упыря, в другом - домового, а ночью пойдешь ставить на крышу мисочку с едой для навьев и бросать монетку в море. Утром же начнется другая басня: взбредет в голову встать лицом к Лику Вселенной, вытянуть руки и впитывать энергию солнышка - мурашки встопорщатся на руках.

Так, на всякий случай, они все жили в кругу немыслимых ритуалов и примет. Были общие приметы: в кунгас не плюй - он твоя опора, в океан не плюй и по возможности не мочись, он тебе отец и кормилец, не простит плевка, хочешь

плюнуть - проглоти, хочешь помочиться - приперло, - проси и проси у него прощения; в океане не сори, вот они и возили с собой консервную банку для окурков и мусора, который высыпали на берегу; в океане не свисти просвистишь удачу и собственную голову; об удаче, даже если она уже свалилась на тебя, вслух не говори, принимай молча - иначе спугнешь; еще молчаливее принимай невезуху; тринадцатого по возможности сиди на берегу; океану никогда не верь - он двулик, но ругать его не смей и думать нехорошее о нем не смей, а если чем-то недоволен, можешь немного поматериться на товарища или на самого себя; но и чрезмерного сквернослова одергивали, потому что от тяжелых, мерзких слов навевало нехорошим, бедственным... Ходили среди них заговоры, нет-нет и соскочит с уст ворожейная прибаутка: "Подуй, родной, дай выходной".

Были приметы, приходившие спонтанно - из неожиданных сплетений обстоятельств, из туманных намеков бытия, и они принимались всеми, на каждой тони были свои "закавыки", непонятные пришлому. Бессоновские рыбаки вдруг решили, что выходить на одном кунгасе шестерым нельзя. А кому пришло в голову, что раз уж цифра "шесть" - нечистая, то и шестеро на борту - плохо, уже никто не помнил. Так же в первом кунгасе место на передней банке у левого борта стали считать

"квелым" - кунгас там "тянул силу". Рождались совсем интимные мелкие приметки, никому, кроме единоличного владельца, не ведомые. Померещилось Бессонову, что кеды, когда он разувался на ночь, должны стоять у нар носками врозь, так он и ставил их каждый раз. Пробудившись утром, Бессонов следил за Витьком, затем, показательно и наигранно кряхтя, вставал, одевался и шествовал на двор - метрах в тридцати за избушкой, у гряды камней, была прорыта неглубокая сортирная канава. Затем спускался к ручью и умывался холодной чистейшей водой, истекающей из глухого заросшего распадка. Шел завтракать. Таков был заведенный ход мелких утренних событий, который нельзя было нарушить: нельзя было, проснувшись, выпить стакан воды, сначала требовалось воссесть над канавой, даже если организм не выдавал никаких побуждений, а потом нужно было поплескать в заросшее лицо из ручья, даже если из-за сильного шторма все остальные без надобности не выглядывали из барака. Бессонов позволял себе только одну слабость - обрастать щетиной; брился он раз в несколько дней, потому что безопасный станок вызывал у него раздражение, а электробритва, понятно, бездействовала.

Перед выходом в море он обязал себя еще к одному: всякий раз он должен был посмотреться в квадратное зеркальце, лежавшее на полочке в изголовье нар. А шествуя в тяжелых отвернутых сапогах к кунгасу, должен был трижды сплюнуть через левое плечо. Однажды кто-то без спроса взял зеркальце. Бессонов устроил скандал, едва не кончившийся мордобоем. Рыбаки не восприняли это за мелочность, хотя и не поняли его, просто решили, что забуксовала в нем какая-то злость.

Бессонов и за другими замечал чудачества. Видел, что Эдик Свеженцев прежде, чем заводить "Вихрь", нежно гладил кожух мотора и губы его шевелились, движения его со временем потеряли осмысленность, достигнув автоматизма. Жора Ахметели, обладатель мощного организма, медлительный от силы, добровольно помещал себя в иные рамки - его ношей была измочаленная детская вязаная шапочка с помпоном, которую Жора водружал на затылок и в жару, и в тайфун, и его уже нельзя было вообразить без смешной шапочки-талисмана, венчающей мордастую кудлатую голову с черными отвислыми усищами.

А в тот день все приметы и чувства стеклись в один благоприятный поток, и океан родил, выпростал из огромного пуза первый косячок гонцов: на переборке, когда сноровистые руки подтягивали сеть, рыбаки увидели несколько мечущихся темно-синих теней.

Всего неделя после этого утонула в океане, и начался рунный ход горбуши - полноценные косяки пошли в бухту с севера и, описав широкий полукруг, рассекаясь неводами, частью шли дальше, частью прорывались в устье нерестовой Филатовки, но частью вплывали на подъемные дорожки неводов и оказывались в замкнутых ловушках. Управлялись втроем, еще троих Бессонов отослал на втором кунгасе на Тятинскую тонь.

Несколько дней спустя сдали первую рыбу: сейнер-перегрузчик забрал на круг двести восемьдесят центнеров. Но рыбу могли потерять, если бы опоздали к шторму: меньше чем через сутки, в капитанский час, зачуханная ТР-10 хрипела голосом диспетчера:

- "Пятый" - "Первому". Штормовое предупреждение... Как ты?.. Тайфунец прет. Южняк... совсем... Прием, твою мать.

- Вас понял, якорную лапу тебе в очко...

И двенадцать часов на свирепеющей волне срезали ножами садки и ловушки с канатных рамок - спасали снасти. Кунгас на покатах втащили чуть ли не на сопку.

* * *

Однажды ты поймешь, что у каждого шторма особенная натура. Они оживают, эти мертвые ветра, гонимые над океаном слепой стихией теплообмена. Шторм, как орда, обрушивается на берег тремя ярусами, тремя клыками, ревом заглушая все остальные звуки, и хоть ты обкричись - в двух шагах голос сомнется, не достигнет ушей попутчика. И тогда неотвязно покажется, что горбатый океан много выше куцей прибитой суши, он вот-вот разольется, затопит землю пеной и валами, но на границе воды и суши почему-то нарушаются законы тяготения, и океан не проливается из гигантской чаши.

Сутки рыбаки пролежали пластом на нарах, спали или подремывали, слушая сквозь вату полусна могучий рев за стеной и вибрацию стекла в окошке. Один Валера маячил у плиты, иногда звал есть, они вразнобой сползали с нар, садились за стол, лениво работали ложками и опять лезли на нары. Валера ради того, чтобы развлечь их, заводил старую песню:

- Я на Сахалине... Было дело... Познакомился с офицерской бабой... Возвращалась с материка, хоронила кого-то... И вот мы целую неделю, в натуре... - Он большего не мог рассказать и тогда издавал цокающие звуки, лицо оплывало слащавостью.

Витек заинтересованно разворачивался на нарах и выдавал то, что, наверное, сам когда-то слышал:

- Офицерские жены в этом толк знают. Это их настоящая профессия...

Бессонов не встревал в разговор, он неподвижно лежал на спине, вытянув руки за голову, и думал: "Какие обязательства я должен нести перед этими людьми, кроме обязательств работы? Ничего я им не должен, как, вероятно, не должны и они мне..." Но тут же он забывал свои мысли. Тупо болели руки, и сами собой дергались мышцы. Ладони были теперь лишены мозолей, стершихся от работы в воде. Истончившаяся прозрачная шкура на них каждую ночь засыхала и стягивалась, а утром, когда забывшиеся рыбаки разгибали пальцы, шкура лопалась до крови. Спасались вазелином, но Эдик Свеженцев смазывал руки мазью из тюбика с японскими иероглифами, который нашел на берегу. Мазь имела запах протухшего в стирке белья, но Эдик относил запах к полезным свойствам снадобья и дважды в день - утром и вечером - извлекал из чемодана тюбик и, распространяя зловоние, втирал мазь в покореженные ладони.

На второй день они узнали по рации, что еще с началом шторма на соседнем Итурупе погиб рыбак-прибрежник, и Бессонов понимал, что теперь головы всех будут долго заняты тягостной новостью. Никто не спрашивал, как погиб рыбак, они слышали официальное брехливое сообщение: погиб в море, нарушив технику безопасности, и этого было достаточно - они хорошо знали, как он мог погибнуть, все выходило одно: океан ворвался ему в грудь, залил его до краев.