Поездка в Египет - Ю. Щербачев

— Я шейх, старшина, спокойно отвечал Араб.

— Мне-то что? Я и так раздал не мало. Все те, которые оказали мне какую-либо услугу, награждены.

— На то была ваша добрая воля: им вы могли ничего не давать, но мне, как шейху, обязаны по таксе заплатить два шиллинга.

Товарищ детства вне себя швырнул этому главному сборщику податей свои последние четвертаки.

— А теперь, прибавил бедуин, — если ваша милость будет, пожалуйте мне, как шейху, бакшиш.

Наученные опытом спутника, мы прежде всего приняли предохранительный меры, а именно, подозвав старшину, обещались хорошо заплатить и ему, и другим бедуинам, но с уговором — чтобы во все время нашего здесь пребывания самое слово «бакшиш» не было произнесено никем из Арабов; в противном случае пригрозили заплатить только согласно таксе. Бедуин понимал по-английски, но для большей верности товарищ детства, видно порядком напуганный, заставил каваса перевести наше предостережете по-арабски. Кавас не обошелся без аллегорий: всякий раз как в речи его, обращенной к начальнику Арабов, попадалось запретное слово, он разил палкой какого-то невидимого врага.

— Таиб, таиб кетыр (хорошо, очень хорошо), твердил шейх.

Для ближайшего знакомства с большою пирамидой он отрядил мне и поэту по три проводника. Прочие путешественники не захотели ни подыматься наверх, ни проникать внутрь. Кто жаловался на зубную боль, кто находил, что слишком жарко. Наш сотоварищ — охотник на все предложения, не объясняя причины, отрицательно мотал головой.

— Да полезай же, мой друг, говорила ему в пол-голоса супруга.

— Полезай сама, возражал он, смущенно улыбаясь.

Другой турист — вторично приезжающий в Египет — нашел на камне свою фамилию написанную им нисколько лет назад, и, скрестив руки, замер пред нею в безмолвном восхищены.

Однако, все наше общество, пихаемое и влекомое гурьбой Арабов, взобралось таки по уступам сажень на пять от земли к небольшому четвероугольному отверстию, единственному входу в темные недра пирамиды. Не по себе становится при мысли, что сейчас сойдешь живой в эту могилу, но вглядываясь в её таинственный мрак, человек невольно поддается любопытству: что ждет его? Ужас, от которого дыбом встанут волосы, или не знаемое смертными блаженство невозмутимого покоя?

Я сделал шаг вперед… Несколько грязных рук схватило меня за плечи. одному идти не дозволяется. К тому же нас хотели сперва вести наверх. Но, предугадывая, что верхнее впечатление во всяком случае отраднее внутреннего, я не согласился. Арабы поупорствовали, поглядели, однако, видя мою решимость, вынули огарки, взяли меня и поэта за руки, — и пирамида поглотила нас.

Темно; невыносимо жарко; серный дух режет глаза и спирает грудь, а представление о необъятной гранитной массе над головой давят невыносимым бременем. Гуськом, согнувшись, спускаемся мы по наклонному четырехгранному желобу из отшлифованных камней и, разумеется, скатились бы вниз, как с ледяной горы, не будь насечены, в полу-аршином друг от друга расстоянии, углубления в полу, заменяющие ступени. Впрочем и они так сгладились от беспрестанной ходьбы, что могут служить опорой только привычным и вдобавок босым ногам Арабов. Последних не смущает ни скользкий путь, ни жара, ни отсутствие свежего воздуха, и они стремительно тащат нас в глубину. Я изнемогаю, обливаясь потом, но у меня нет силы сопротивляться им, и даже не хватает голоса приказать идти медленнее: так порою в грезах страшного сна человек не в состоянии ни пошевельнуться, ни вскрикнуть.

— Здесь ад, выйдем отсюда! умоляет поэт.

Ход, который я назвал желобом (он имеет не более метра в поперечнике), идет по прямой линии к подземной комнате и выведен так правильно, что при длине в 320 футов с нижнего его конца была бы видна точка небесной синевы, если б обрушившаяся глыба не загромождала его на полу-дороге.

Сколько мне известно, подземной комнаты пе посещают; мы по крайней мере оставили ее далеко внизу и от завалившейся глыбы направились другим восходящим коридором в главный отдел гробницы, так-называемую царскую комнату.

Об этой части нашего мытарства я сохранил самые смутные воспоминания: я был наполовину бездыханен. Помню, что в одном месте двигались на четвереньках; впереди уползали голые икры и пятки одного Араба; сзади другой закупоривали проход, а коридор становился все уже и уже, точно пирамида готовилась задушить нас в своих каменных объятиях. Помню я себя над каким-то неправильным бездонным колодцем, куда, упираясь руками и ногами в противоположные стенки, слезал бедуин со свечей. Иногда Арабы зажигали магний, и мы походили на гномов, нежданно застигнутых в расщелине горы ослепляющим дневным светом. Помню я высокий ход, потолок которого терялся во мраке; шли мы вдоль стены по узкому выступу, такой же выступ был насупротив, и между ними зияла пропасть…

Живо представилось мне происшествие случившееся с Семеном Семеновичем: вероятно над этою самою пропастью он так коварно был покинут Арабами… Как бы и со мной они не сыграли той же штуки. Инстинкт самосохранения не совсем оставил меня и я зорко слежу за их движениями. По глубок ли обрыв? На ходу при колеблющемся пламени нельзя различить дна. Взяв у проводника огарок я посветил им вниз и-спрыгнул в бездну, так как пол, покрытый слоем пыли и осколков, находился всего в полутора аршине от выступов.

Теперь мне ясен смысл приключения, поведанного капитаном: от Арабов не ускользнуло, что Семен Семенович с боязнью жмется к стене, воображая под ногами неизмеримую глубину, и сметливые мародёры не посовестились извлечь пользу из его заблуждения.

Пять тысяч лет протекли над вселенной со времени постройки пирамид; рушились города, исчезли целые народы, лицо земли преобразилось; но царская комната не изменила первоначального вида. Она сложена из огромных гладких брусьев, так искусно сплоченных друг с другом, что в пазы нельзя всунуть ни лезвия ножа, ни иголки, ни волоска. Отсутствие окон и дверей, серый камень кругом, пустой саркофаг из порфира, единственный предмет, на котором останавливается взор, все придает комнате крайне унылый характер; не пробыв в ней и двух минут, мы по тем же ходам вернулись наружу к товарищам {4}.

Если б, отрыв замурованного преступника, даровать ему жизнь и свободу, вряд ли он был бы счастливее меня, когда я очутился наконец на вольной воле. С детскою радостью, с любовным трепетом приветствовал я воздух и солнечный свет; небо стало ярче и лазурнее, долина беспредельнее, и весь Божий мир, как бы обновленный, сиял иною, дотоле неизвестною мне красой.

А бедуины, погасив огарки, уже влекли нас по уступам наверх. Когда взбираешься на пирамиду, она походит на полуразвалившуюся лестницу великанов; нет ей границ ни в вышине, ни с боков, только внизу видно, что гряды камней вырастают из песку. Медленно, с напряжением, осиливали мы ступень за ступенью; он выше обыкновенного письменного стола и притом лестница чрезвычайно крута. Вскоре поэт, который, как и я, взбирался по северной стороне, отстал от меня со своими Арабами, и я буквально потерял их из виду. Это не покажется невероятным, если примешь во внимание, что всякая из площадей Хеопсовой пирамиды имеет около трех десятин — размеры приличного фруктового сада. В окружности пирамиды, у её подножия, без малого верста.