Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

Но она не послушала, разлила в бокалы.

— Вы хотите знать, как умер отец? Очень просто, настолько просто, — у нее мелко задрожали крашеные губенки, — давайте помянем его. Мы с Колю- шей постоянно ходим в церковь и ставим свечи.

Боясь заплакать, она сделала несколько глотков из бокала.

— Это было за неделю до Нового года. Отец ходил искать работу, при­шел пьяным, он последние годы много пил, мать не пустила его, и он остался ночевать в подъезде. Вы же видите, какой у нас подъезд. Утром позвонили в дверь, и сказали, что отец там, внизу, замерз.

Она всхлипнула, взглянула на брата и, переборов минутное расслабление, сжала губы. Я подумал: «А ведь с характером!»

— Вы как попали в наш город?

И мне пришлось вспоминать о детстве, о далекой школе в Крестыново, о школьной дружбе, о наших шалостях, заодно и военной службе.

— Мы на отцовской родине так ни разу и не были, мама сказала, что там нечего делать, — Катя вздохнула и принесла старенький альбом с черно­белыми фотографиями, такими мне знакомыми. Наш разговор прервал теле­фонный звонок. Катя что-то долго и упорно объясняла, срывалась на крик, затем бросила трубку:

— Мать звонила, сказала, чтобы ее не ждали. Обещала мне деньги на дискотеку, а теперь как быть, я же договорилась, черт бы их всех побрал, — и она потянулась к бокалу.

— Думаю, не стоит, — я не дал ей допить вино, — тем более, что ты соби­раешься на дискотеку. А вино пусть стоит до лучших времен.

— Вы думаете, они будут, эти времена?

— Обязательно. Сколько стоит дискотека?

Она недоуменно взглянула на меня:

— Вы хотите сказать.

— Ничего не хочу, я просто спрашиваю, сколько стоит дискотека? Вот, возьми.

Она схватила деньги, вскочила, обрадованно засуетилась, начала названи­вать по телефону: «Да, в том месте, где обычно».

Потом вдруг сникла:

— А как же Колюша? Я боюсь его одного оставлять. Переночуйте у нас, пожалуйста, я вас очень прошу, очень, очень! Ну, пожалуйста, — взгляд был таким умоляющим, что я не смог отказать.

— Хорошо.

— Ура! — и заплясала по комнате. — Я вам приготовлю постель в зале, на диване, он широкий.

Затем собрала в пластиковую тарелочку остатки нашего ужина, пояснила:

— В подъезде кошка с котятами, мы ее подкармливаем, — быстро оделась и упорхнула.

Посреди ночи я проснулся: кто-то осторожный, холодный пробирался ко мне под одеяло.

— Ты?

Но маленькая крепкая ладонь плотно легла на рот.

— Я вся продрогла, вся, до последнего пальчика, вот, потрогайте, — она лежала рядом нагишом и пахла вином, — только не гоните меня, я вас умо­ляю, не гоните.

— Катюшка, да ты что? Давай-ка, моя хорошая, перегородочку между нами проведем, небольшую, но перегородочку, — и я постарался освободиться из ее объятий и вылезть из-под одеяла, но девчушка накрепко приросла ко мне.

— Вы думаете, что я пьяна? Нисколечко, я просто продрогла, — шептала она мне прямо в ухо, — хотите, я укушу вас!

— Катюша, прости меня, но это вопреки всем правилам моей жизни, — и я сделал очередную попытку высвободиться. Она рассмеялась.

— Ничего у вас не получится, я сильная.

— Быть сильной телом еще не значит быть сильной разумом.

— Вы хотите сказать, что я дур-ра?

— Так сказать, это обидеть тебя и унизить себя, ты умный человек и должна понять меня.

— Я вас прекрасно понимаю, а вот меня никто понять не хочет, я просто продрогла, и к тому же, если хотите знать, я уже женщина.

— Что ты такое говоришь? Мать хоть знает, о чем ты сейчас только что сказала?

— Мать? Да ей по барабану! А мне уже шестнадцать, и я порвала связки, и я больше никогда не выйду на гимнастический помост, и мне очень, очень хочется согреться, — она вдруг оказалась наверху и впилась губами в мои губы. Поцелуй был таким неожиданным и долгим, что я чуть не задохнулся.

— Катюша, пойми, я никогда себе этого не прощу. Успокойся и давай поговорим, просто поговорим.

Она нетерпеливо ерзала по мне, как молодая наездница, и становилась все горячее и горячее. И чем горячее она становилась, тем сильнее взывал во мне внутренний голос против всего, что происходило, взывал к благоразумию.

— Успокойся, Катюшенька, успокойся, — я гладил ее по голой спине, и мне казалось, что еще мгновение, и сойду с ума. И откуда оно взялось, я стал повторять: «Господи, если ты есть, убереги от блуда. Господи, прошу тебя, убереги». Чувствовал, как замирало под каждым моим прикосновением ее тело, словно чего-то ожидало, и это ожидание вдруг опять и опять взрывало ее, и она всякий раз с новой силой набрасывалась на меня, целовала и обни­мала, поддаваясь только голосу страсти, слыша только ее одну, живя ею, пред­вкушая то, что предвкушают в ее годы еще не осмыслившие всей глубины жизни юные создания, и чем больше я старался ее успокоить, тем с большим желанием в ней буйствовала эта страсть.

— Успокойся, пожалуйста, ну, вот и хорошо, вот и хорошо, успокойся.

Мне стало страшно, показалось, ее тело вот-вот прожжет и простыни, и

одеяло, и подушки, и все вокруг. Я обнял ее с такой силой, перевернул и нава­лился так, что она, невнятно охнув, еще продолжая извиваться, исходя нена­сытностью от предстоящего удовлетворения требований своей плоти, обмякла, успокоилась. Некоторое время мы еще так лежали, пока она не прошептала:

— Если я посплю рядышком. Просто посплю.

— Спи, моя хорошая, спи, — я накрыл ее одеялом, поднялся, присел на диване. Как я был счастлив в этот миг, что благоразумие победило во мне, победило, убив животный инстинкт, готовый взять верх, и если бы взял, то содеянное мучило бы меня все последующие годы. Если не до конца жизни. Я вышел на кухню. В мусорном ведре лежала пустая бутылка из-под вина. «Вот тебе и лучшие времена, эх, девочка, девочка!» Я поставил чайник, потом вернулся, бережно перенес милое создание в детскую комнату на ее кровать. Колюша сонно пробормотал:

— А Катюшка уже пришла?

— Да, пришла, спи.

— Я сплю.

Утром я проснулся от того, что кто-то легонько гладил мои волосы.

— Спасибо, — она сидела на краю дивана в ночной пижамке, уже явно ей маловатой, поджав под себя ноги, — я ведь вам соврала, что я женщина.

— Зачем же ты так?

— Просто все мои подруги уже женщины, а у меня ни с кем не получа­ется.

— Вот и хорошо, выйдешь замуж, и все получится, — я улыбнулся, она тоже, и мы вдвоем залились одним нам понятным счастливым смехом. — А теперь представь, что это все бы произошло, какими бы глазами мы смотрели друг на друга. Ведь я на столько лет старше, у меня семья, сын чуток младше тебя.

— Вы, вы красивый и сильный!

— Для счастья этого очень и очень мало.

— Можно, я вас провожу?

— Разве в школу не надо?

— Ой, как вы отстали от жизни, у нас ведь весенние каникулы.

В коротком демисезонном пальто она смотрелась почти взрослой.

На автобусной остановке Катя пристально посмотрела мне в глаза:

— Вы будете заходить к нам? Заходите, пожалуйста, вы даже не пред­ставляете, как нам трудно теперь без папы... Так трудно. — Она помолчала, затем выдохнула: — Я очень хочу вас поцеловать.

— Сильно? — пошутил я.

— Очень-очень, — не восприняла шутки она.

— Тогда целуй.

Две пенсионного возраста женщины, также ожидавшие маршрутный автобус, с любопытством наблюдавшие за нами, увидев, как Катюша приль­нула ко мне, осуждающе переглянулись: «До чего дошел народ», «Да, то ли еще будет, ой-ой-ой!» И всю дальнейшую дорогу они искоса посматривали на меня, словно везли меня вместе с моей тайной на грешный суд.

В штабе корпуса, как и говорил майор-кадровик, мне предложили должность в Орле. Заместитель командующего, пожилой генерал, равнодушно посмотрел на меня и начал говорить так буднично, словно говорил огромному сейфу, сто­явшему за его спиной, что если я себя на новом месте хорошо зарекомендую, то получу неплохие шансы на повышение. Он говорил эту заученную фразу всем, с кем ему приходилось беседовать, даже не вникая в то, воспринята она или нет. В последнее время на него навалилось столько забот, что хотелось криком кричать. Некогда кадрированный корпус, где он надеялся спокойно досидеть до недалекой пенсии, разворачивался по полному штату, доукомплектовывался и становился огромной боевой единицей по охране воздушной границы нового государства. Постоянные поездки, согласования, назначения выбили его из того ритма привычной службы и жизни, к которому он уже привык. Отвыкание шло крайне тяжело, нервно, и он проклинал все и всех, дурея от многочисленных бумаг с указами, приказами, распоряжениями. И стоявший перед ним навытяжку подполковник, увешанный орденскими колодками, с хмурым от недосыпания лицом, наверняка кутивший где-то по молодости лет всю ночь, был ему абсолют­но безразличен. «Хм, интересно, придет личное дело, надо посмотреть, откуда такие награды», — подумал генерал и тут же забыл о своем интересе.

— Все уяснили, подполковник?