Мешок кедровых орехов - Николай Самохин

Так, например, был случай, когда Герой вернулся домой с обрывком веревки на шее. Вернее, с огрызком. Кто-то, значит, пытался поймать его. Кто-то отчаянный и смелый: чтобы ловить такую собаку, как Герой, требовалась большая отвага. Или — большая дурь.

— Ох, добегаешься ты, вражий сын, — сокрушалась мать. — Угодишь кому-нибудь на рукавицы. Вот посажу тебя опять на цепь — будешь сидеть, как милый.

Мать не исполнила своей угрозы, и Герой, повременив дня два-три, возобновил рискованные прогулки.

не был стражем, хозяином. Он был старой собакой, побитой возле своего порога. Он умирал.

Я мог бы закончить рассказ идиллически, нарисовать сцену, как странный наш, но верный пес мирно скончался на своей соломенной подстилке и был предан земле в дальнем конце огорода. Но не стану врать, хотя опасаюсь, что правда может травмировать нынешних чувствительных читателей.

Нет, не так складывались отношения в простых мужицких семьях между хозяином и животиной. Отец не мог оставить на дожительство ставшую бесполезной собаку. Тем более, что уже ковылял по двору мохнатый рыжий щенок, совал любопытный нос во все закоулки.

Отец поступил по-крестьянски милосердно и рачительно. Однажды он взял крепкую бечевочку и увел Героя в сарай…

Из шкуры Героя отец сшил себе мохнашки. Отец тоже начал стареть: левая рука его, искалеченная на фронте, в холода шибко мерзла и потом мозжила по ночам…

В СОРОК ПЯТОМ

Иногда к нам приходит немец, знакомый отца, по имени Ганс. Длинный, белобрысый, совсем не старый. В избу он не заходит, боится строгой матери. И в окно не заглядывает. Повернется спиной и стоит — ждет, когда я выйду.

— Вон, твой меняла заявился, — говорит мать неодобрительно.

— Подождет, — в тон ей отвечаю я.

Немец — он немец, хотя и пленный. Нечего с ним рассусоливать.

— Ну? — спрашиваю я, выходя во двор.

Ганс достает лезвия для бритья или немецкие монетки с орлом — когда что. Лезвия, конечно, использованные, бриться ими нельзя. Да у нас и некому. У отца есть станочек, трофейный — он его с фронта принес, но бреется отец привычной опасной бритвой. Сам правит ее на широком солдатском ремне. Про станочек презрительно говорит: «Баловство». Так что лезвиями я чиню карандаши. А монетками мы, за неимением настоящих денег, играем в «чику». У меня скопилась их уже полная консервная банка. Но я беру и монетки. На всякий случай — вдруг продуешься.

Мы спускаемся по тропинке в огород. Я выдергиваю несколько морковок, репу или свеклу. За одно лезвие идут две морковки: такая у нас цена по всей улице — Ганс не спорит. Наоборот даже: когда я однажды попытался всучить ему больше, он строго сказал: «Наин-найн!.. Мутер!.. Ма-ма», — и пальцем у меня перед носом покачал: не самоуправствуй, дескать. Вообще, Ганс дядька ничего. А то ходил до него один — тоже «меняла»… Лезвие свое в руке зажмет, только кончик видно, тебя задом оттеснит, а сам другой рукой, коротким пальцем, тычет возле корешка морковки — выискивает, которая покрупнее. На меня однажды, когда я сунулся ему помочь, заорал: «Цурюк!»

Ганс же его и выгнал. Застал как-то в огороде и потурил. Долго потом еще ругался, морща переносицу, будто нанюхался чего: «Пфуй!.. Шайзе!.. Пфуй!..»

Морковку Ганс съедает тут же, сполоснув ее в ямке для полива и поскоблив перочинным ножичком. А свеклу заворачивает в тряпицу и прячет в карман.

— Суппе, — говорит он. — Варить… око-рошка… ам-ам.

Из огорода Ганс уходить не торопится. Смотрит на грядки, причмокивает, качает головой. Раз взялся объяснять мне что-то про капусту. Присел на корточки, ткнул пальцем под вилок: «Сюда… кап-кап! — и, растопырив руки, показал, какая выдурит капуста, что ли: — Уу-у!»

…Однажды Ганс пришел не вовремя.

Мы ужинали во дворе, за летним столиком. То есть уже поужинали, так сидели маленько. Отец допивал чай из большой, полулитровой кружки.

Ганс поздоровался, сняв пилотку, и остановился в нерешительности.

Вдруг он заметил в чашке горстку черных хлебных крошек и, протянув к ним руку, забормотал: — Кофе!.. Кофе?!

— Какой тебе кофий, — сказала мать. — Крошки это… хлеб, — и подняла на Ганса глаза. — Господи, прости меня грешную! — насмешливо удивилась она. — Кто ж тебя, лешего, так отделал?

У Ганса под одним глазом темнел здоровенный синяк, а рассеченный подбородок был крест-накрест заклеен белыми полосками.

— Эт-то… бокс! — сказал он, выставил плечо вперед и покрутил кулаками. — Бокс!

Мать не поняла.

— Ну, физкультура ихняя, — пояснил отец. — На кулачки, значит, бился.

— Тьфу! — плюнула мать. — Не нахлестались еще, паразиты!

— С кем же ты сцепился? — спросил отец. — Да ты садись… раз пришел. Закуривай вон бери.

— Думке, — сказал Ганс. — Густав Думке.

— Думке? — поднял глаза вверх отец (он работал в зоне военнопленных, подвозил им на лошади шпалы — и знал кое-кого из приятелей Ганса). — Не помню… А чего не поделили?

Ганс строго поджал губы:

— Думке — наци. Говорит, там… нах хаузе, в Германия… будем вас вешайт… за-а… нога.

Отец просыпал на стол махорку (он в это время сворачивал одной рукой цигарку — вторая у него была покалечена на фронте):

— Ах, с-сукин сын! Вешать он будет!.. Мало ему, курве, вложили?!

— Ну натюрлих, — согласился Ганс. — Мало… да, мало.

— А ты, значит, морду ему подставил? «Натурлих, натурлих»! — передразнил отец. — Вот он тебе и натурил!.. Сидишь теперь… раззява!.. Ты кому поддался, а?!

Отец начинал закипать. Он после фронта нервный стал, дерганый.

— Кому поддался, спрашиваю?! Фашисту вонючему!.. Да ты бы ему, подлюке! — отец сжал здоровенный, как чугунок, кулак. — По сусалам бы его, по соплям! По-русски, а не боксом-хреноксом!.. Эх, курица, мать твою!.. А ну, высыпай табак! Высыпай назад… Иди к своему Думке. Физкультурник!.. Иди — подставься еще. Пусть он тебя с другого боку подравняет!

Немец дрожащими руками высыпал табак и пошел к калитке. Раза два он быстро оглянулся, словно боялся, что отец запустит чем-нибудь ему в спину. Но отец сидел, мрачно уронив голову.

Уже когда Ганс осторожно притворил калитку за собой, отец окликнул его:

— Погоди-ка!.. Думке — это не мордастый такой? Не рыжий?

— Я! — закивал Ганс. — Я-я!

— Та-ак, — сказал отец. — Видал я нонче утром этого Думке… А ну, воротись… Мать, налей ему кружку молока.

— Ты чего это сегодня? — изумилась мать. — Белены объелся? То лаешься, как бобик, а то…

— Налей, кому говорю! — прикрикнул отец.

— Та-ак, — повторил он, с интересом разглядывая Ганса. — А чижолая у тебя рука, парень… На что уж я биток… Видал я этого Думке, видал… — он уважительно покачал головой. — Я ить подумал — его поленом кто отходил… Ну, это по-нашему, по-рабочему.

— Не есть рабочий, — Ганс ткнул себя пальцем в грудь. — Бауэр… пахать.

— Тоже годится, — сказал отец. — А что, парень, однако ты не поддашься там, в нахаузе, этим мордастым. Как, не поддашься?

— О, натюрлих! — Ганс воинственно выпрямился и отставил кружку.

— Да ты хлебай, хлебай, — сказал отец. — Научили вас, чертей драпаных. Вон аж где в башку стукнуло — в Сибири! — он придвинул кисет, начал задумчиво сворачивать новую цигарку. — Ты-то, может, и не поддашься, да они-то тебя, пожалуй, не спросят… Что-то многовато пооставалось мордастых…

Немец, моргая белесыми ресницами, прихлебывал молоко…

ВИТЯ

В третьем классе, в самом конце учебного года, появился у нас новичок.

Было уже тепло и сухо, оттаявшая после долгой зимы пацанва стекалась в эти дни к школе пораньше, чтобы поиграть, побеситься на большом, утоптанном пустыре — месте наших сражений в запретную «чику», благородных рыцарских поединков один на один и кровожадных драк стенка на стенку. Бесился на пустыре обычно мелкий народ, первоклашки да второклашки. Мы же — те, которым от силы месяца через полтора предстояло сделаться четвероклассниками и, значит, выпускниками (школа наша была начальной), вели себя достойно: посмеиваясь, наблюдали за их возней со стороны. Но в этот день, особенно яркий, прямо летний, щенячий восторг охватил почти всех, даже несколько лбов-четвероклассников не устояли на месте. Мелюзга затеяла на них охоту, окружала, висла гроздьями, стараясь повалить… Новенький возник неожиданно.

Вдруг все увидели: стоит с краешку незнакомый пацан — чистенький, довольно упитанный, красиво причесанный на косой пробор, в белой матроске и — что уж ни в какие ворота не лезло — в коротких штанах до колен! Стоит, интеллигент конопатый, и удивленно рассматривает нас, как мартышек. Словно его папа и мама за ручку в зверинец привели: полюбуйся, мол, детка, какие тут рожи.

Я оглянулся на ребят — глазами спросить: кто такой? — а когда повернулся обратно, этого придурка уже били.