Никто не выживет в одиночку - Маргарет Мадзантини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Людей, приходящих к ней, совершенно не интересовало правильное питание, они просили лекарства от анорексии, чуда. Делия ставила галочки напротив продуктов, которые можно употреблять, на заранее напечатанных бланках. Пробивала официальные чеки (в отличие от уролога), но честность не делала ее счастливее. Ей никогда не быть социально полезной. Она жила, погрузившись в некую осторожность, всегда немного фальшивую, озарявшую ее дни тусклым блеском. Она привыкла.
Во дворе гулял кот с драным хвостом. Красивый, но из-за своей мертвой антенны он сделался грязным и пугливым. Делия видела, как он пробегал. И после него проходила семья, оба в «выходных» пальто. Она думала о своем браке. Чувствовала себя так же, пытаясь притворяться, что ничего не происходит, но это было уже невозможно. Она не хотела, чтобы лучшая часть ее умирала, ее антенна, ее интересы. Слишком рано было верить, что жизнь вся сосредоточена в этом самом хвосте.
Когда-то она хорошо готовила. Теперь готовила только для детей, она и Гаэ питались на скорую руку: пюре, палочки из трески.
На столе всегда одно и то же. Не хватает только этого. Чтобы понять, что нет никакою спасения. Вместо привкуса приятных воспоминаний остается только привкус скуки.
Старик с соседнего столика попросил счет. Щелкнул пальцами в воздухе, точно кастаньетами.
На какой-то миг Делии привиделся отец. Иногда ей кажется, что она видит его, когда, не включая даже свет в коридоре, снимает пальто в полутьме.
Он умер от инфаркта в портовом баре Амальфи. Делия быстро покончила с организацией похорон. Космо только что родился, ей было ни до чего.
Однажды она начала со злостью думать о прошлом. Ей казалось неправильным, что отец никогда не видел ее такой, какая она сейчас, — матерью двоих детей. Ей не хватало его. Как будто дверь открывается и дедушка Никола надевает на Космо и на маленького Нико зимние куртки, берет их с собой прогуляться на руины римского Форума или в планетарий. Отец ведь чего только не знал! Гаэтано же был таким молодым, таким бесшабашным. Делия любила его, но теперь ей недоставало той спокойной фигуры, отдалившейся от ее жизни без всякого предупреждения. Она думала об этом по вечерам, когда чувствовала себя смертельно усталой, когда Космо не спал и царапал пальцем стену с тихим, но противным скрежетом.
Для нее это было синонимом одиночества… царапать тишину.
«Успокойся, миленький».
Однажды она остановилась, поняла, что катится под гору. Делает вид, будто двигается вперед, растит детей, стоя на ленте транспортера, увозящего ее назад.
В Делии сочетались несколько разных женщин. И Гаэ нравились они все. Слой на слое, лед и пламя, все цвета чувств. Ощущение, что ветер разнесет ее на части и ты должен удержать ее, чтобы она не распалась. Ему безумно нравилось разговаривать с ней, видеть, как она меняется, смотреть на все ее разные выражения лица, все ее движения, которые она высвобождала. Скачущий табун в глубине глаз индианки. Она вся была — раздолье. Антискука.
А потом ее суетливость стала действовать ему на нервы. Какая женщина придет домой сегодня вечером? Усталый диетолог или психопатка, жаждущая любви?
«…Это наши лучшие годы, а мне они кажутся худшими…»
«Мы просто живем, мне кажется…»
«Тебе так кажется?»
С юности она нарезала яблоко на мелкие кусочки, все мельче и мельче. Теперь этим яблоком стал он. На голове легендарного героя Вильгельма Телля. Стрела за стрелой. Каждый вечер — по выстрелу.
И как-то вечером, когда чувствуешь себя совершенно раздавленным, Делия произносит:
«Мне до ужаса не хватает отца… а ты этого так и не понял».
Гаэтано хотел бы услышать: «Мне не хватает тебя».
Ему очень не хватает ее. Не хватает их «всех».
Но он старается быть мужчиной, утешить ее.
Делия затягивает старую песню о концлагере, о глобальной грусти ее отца, о его смерти, которая не что иное, как самоубийство, «форма самоубийства»…
На что хочется ей ответить: «Ты спятила? Что ты, на хрен, несешь? Он умер от инфаркта, покатался на яхте типа "Swan-45" со своим другом-стоматологом, с охренительным парусом, с тиковой палубой, выпил аперитивчика на своей тайной вечере. И сдох от инфаркта, держа мартини со льдом в руках. Повезло!»
А тут — вранье на вранье, поддакивать, дать ей выговориться. А потом она произносит: «Ты не слушаешь, витаешь где-то, ты перестал понимать меня, отдалился…»
Еще минуту назад ты хотел трахаться (даже если она опять ссохлась, как раньше, только лицо стало еще более костистым, а тело — еще жестче). Сейчас ты хочешь умереть от инфаркта прямо перед ней, как ее отец, чтобы тебя хоть немного полюбили. Ты подходишь к бутылкам, наливаешь себе что-нибудь покрепче. Умереть со стаканом в руке. Ты чувствуешь, что это единственный способ быть замеченным в этой хреновой семье, которая богаче и умнее, чувственнее и поганее, чем твоя.
С какой-то поры Гаэ стал казаться ей глупым. Его сокровенный загадочный взгляд, его глубоко посаженные глаза превратились для нее в две блестящие пуговицы — без какой-либо глубины. Она стала замечать его обезьяньи гримасы. Слышать, как он чавкает. С детства он питался бутербродами и кока-колой. Таким он и остался, любителем фастфуда, только взрослым. Манящая быстрая еда, раскрашенная цветными соусами.
Даже его смех теперь раздражал ее. Вначале его жизнерадостность и легкий юмор казались ей искренними. Когда тебе поднимают настроение, в шутку кидаясь маленькими пончиками. Теперь она видела в нем балабола из реалити-шоу. Особенно когда он встречался с каким-нибудь дружком с телевидения и ржал как жеребец над всякой ерундой. Потом возвращался домой и разваливался на диване, мрачнея:
«Я всем нравлюсь, кроме тебя. Одну тебя тошнит от меня».
«Они не знают, что ты собой представляешь на самом деле».
С ней он играл другую музыку — басовые ноты, неврозы, вросшие, как ногти, которые Гаэ обкусывал до крови.
Все произошло удивительно быстро. А казалось таким прочным. Об этом Гаэтано хотел бы рассказать каждой проходящей мимо паре, если ему вообще хотелось принести кому-то добро, дать кому-то совет. Не верьте себе, не обольщайтесь, что вы что-то построили.
То, что еще день назад казалось тебе немыслимым, сейчас — вот оно, пожалуйста. Твоя жена, похоже, осатанела, да ты и сам отнюдь не выглядишь героем. Ни с того ни с сего злишься на детей. Потому что они бегают, потому что они живые. Потом подлизываешься, лежа на их подушках.
В кого я превратился? — слышится внутриутробный голос. Да нет, это голос жены: «В кого ты превратился?»
И ты осознаешь, что стал копией своего отца. Пока прикидывался, будто убегаешь со всех ног, подальше от того, кто произвел тебя на свет. Повторяешь его слова: «В этом доме я ни хрена не значу». Наконец-то ты стал самим собой, даже хуже себя самого. Теща начинает бесить тебя не на шутку — приходит в твой дом, чтобы молча укорять тебя, смотрит на твой кавардак, гладит по худой спине твою маленькую скво. Настрой против тебя сближает их. Сплетение кишок индейского племени сиу, воскресших только для того, чтобы поиметь тебя. Вернулся исчезнувший смертоносный язык первородной семьи.
