Жизнь начерно - Алёна Даль

– Нет-нет, в письмах всё в порядке, – Белозерцева запнулась, не зная, чем объяснить свой внезапный интерес. – Поговорите лучше с Телегиным, он жену без денег оставил.

– Хорошо, Лидия Сергеевна.

С того самого дня Лидия стала ждать писем. Но конверты летели только в одну сторону. Мать Василенко рассказывала сыну о Сонечке – взрослой, живущей отдельной жизнью дочери, передавала приветы от знакомых и друзей, делилась нехитрыми стариковскими новостями. И всегда приписывала в конце: «Я жду тебя, сынок. Я молюсь за тебя». Эта незамысловатая приписка часто доводила Белозерцеву до слёз. Лида списывала их на усталость и нервы, стараясь заглушить сентиментальность домашними делами.

Тянулись последние ноябрьские дни, а снега всё не было. Как-то раз за ужином Лида спросила захмелевшего от сытости мужа:

– Коля, скажи, ты мог бы из-за меня сесть в тюрьму?

– Это как? – муж перестал жевать и отложил вилку. – Преступление в твою честь что ли совершить?

– Не специально. Ну, например, если бы ко мне пристали на улице, ты защитил бы меня?

– Кому ты нужна, старушка? – муж покровительственно потрепал её по плечу. – А что – пристают? – спросил, посерьёзнев.

– А если б у нас дочь была, и на неё напали бы хулиганы…

– Опять ты за своё! – раздражённо перебил её муж. – Ну нет детей – ну успокойся же, наконец. Кошку заведи что ли?

– Причём здесь кошка? – расстроилась Лида. – Я о другом спрашиваю! Вот если человек по 109-й осуждён.

– Ну. У нас два отряда таких. И что?

– Получается благородство наказуемо? Выходит, опасно проявлять истинно мужские качества, защищать слабых – можно и в тюрьму загреметь?

– В тюрьму попадают лишь те, чьё благородство заканчивается смертью, – назидательно поднял палец Николай. – По неосторожности. А что это тебя вдруг уголовный кодекс заинтересовал? В юристы собралась? Или инструкций не хватает?

– Хватает, – отмахнулась Лида, собирая тарелки. – И всё-таки, Коля, представь себе, что ты заступился за меня и нечаянно убил человека.

– Дура ты, Лида! Даже представлять не буду. Иди лучше поставь чайник, – муж развалился на диване и взял в руки пульт от телевизора. – Ну, иди-иди, что смотришь?

И завари в нормальном заварнике, а не в этом своём допотопном термосе!

К концу зимы на колючую от сухого мороза землю выпал скудный, похожий на пенопластовую крошку снег. А на стол Белозерцевой легло ответное письмо Василенко матери. Лида неожиданно разволновалась и, взрезая конверт, поранила палец.

«Мама, здравствуй! – писал заключённый. – Прости за долгое молчание – всё не мог собраться с мыслями. Ты права: год пройдёт и жизнь продолжится – но какая? Если кому и нужна моя писанина, то только мне и тебе – время скоротать. Сонька всё равно читать не будет. Не заставляй её писать мне, ей это в тягость. А мне в тягость видеть её тягость. Сама глаза не ломай за компьютером – это лишнее. Просто складывай письма в ящик, приеду – разберусь. Отправляю тебе две главы, больше не могу – вес конверта ограничен. Да и не пишется здесь…».

В конверт вместе с запиской была вложена стопка мелко исписанных тонких, почти прозрачных листов. Нужно ли их проверять по инструкции? – растерялась Лидия. Но спрашивать не стала, а читать в казённом кабинете не захотела – спрятала стопку обратно в конверт, а конверт, краснея и озираясь по сторонам, затолкала в сумку. Авось, день задержки никто не заметит – да и что меняет один день?

Так у осуждённого Василенко появился первый тайный читатель.

Читала Белозерцева ночами, под вой разгулявшейся зимы, запираясь в тесной кухне с клетчатым абажуром. Перед ней стоял термос с чаем – на случай, если увидит Николай, всегда можно сослаться на больное горло. А горло и вправду болело. Но больше горла болела душа, растревоженная записками незнакомого человека.

Рукопись Василенко бесконечно волновала Лиду. В ней он описывал свою жизнь, включая происшествие, из-за которого оказался в тюрьме. Главного героя звали Пётр Васильевич Андреенко – эта нехитрая перестановка имён ещё больше подчёркивала автобиографичность истории. От судьбы героя захватывало дух, авторские отступления отзывались в сердце тихим замиранием, после которых кровь начинала пульсировать даже в кончиках пальцев. Лида согревалась. Описания природы были живыми и точными, будто автор видел всё, что происходило за глухими стенами колонии. Будто шёл вместе с Лидой вдоль железной дороги, мимо леса и торчащих вразнобой путевых будок. А когда Пётр Васильевич возвращался в детство – Лида вспоминала свои дачные каникулы, маму, чай на веранде и пирожки… Они мыслили одними категориями, видели мир одними глазами, любовались им, с горечью принимая его несовершенство. Язык Василенко был ясен и чист – Лида забывала порой, что читает письма арестанта, и только рукописные листки вместо сшитых в книгу печатных страниц возвращали её в действительность. В тексте не было ошибок – зажатая в пальцах по привычке красная ручка оставалась часами висеть над скользящей строкой. Белозерцева откладывала её в сторону и видела рубчик на среднем пальце, напоминавший ей о школьном, а потом и об учительском прошлом. Безвозвратном…

«Можно ли вернуться в прошлое? – Пётр Васильевич мерил шагами узкое пространство между зарешеченным окном и дверью камеры. – Глупый вопрос! Тогда стоит ли о нём думать? Пережёвывать ошибки? Винить себя в том, что изменить уже нельзя?» – Лида отложила листок в сторону, размышляя вместе с героем. «А если ничего уже не изменить – откуда берётся эта изматывающая тоска? Почему мы храним предметы из прошлого, надрывая тем самым сердце, держа перед глазами напоминание о быстротечности и необратимости бытия?» – Лида перевела взгляд на термос, линялую чашку с остывшим чаем.

Дочитав очередные главы, Белозерцева складывала листки в конверт, а наутро возвращала письмо в общую стопку проверенной корреспонденции. И с нетерпением ждала продолжения.

Шли неделя за неделей. Миновала зима. Первые приметы грядущей весны в виде плачущих бородатых сосулек по углам тюремных корпусов появились сначала в рукописи Василенко, а потом и в жизни. Повествование обрастало персонажами, сюжет ветвился подобно молодому деревцу яблони. И вот в одной из глав появилась новая героиня.

«Она пришла домой усталая. Скинула в прихожей пальто, вдела ледяные ноги в тапки. Дом был пуст. Так же пуста была её душа…»

– Лида, ты дома? – позвал, нарушив пустоту, Николай.

– Да.

– Что с тобой происходит? В последнее время ты сама не своя, – Белозерцев с укором смотрел на жену, жуя на ходу бутерброд с колбасой. – Ладно, грей ужин.

– Я уже много лет сама не своя, – тихо ответила Лида, но муж уже ушёл.